Сад расходящихся тропинок
Девушка из comptoir1 считает, что её мир гораздо менее драматичен, чем мир герцогини: на самом же деле герцогиня так же тоскует в своем ослепительном дворце, как и романтически настроенная буфетчица в своей убогой, темной клетушке.
Хосе Ортега-и-Гассет “Мысли о романе”.
1
История эта банальна. Что, впрочем, немудрено в моей серенькой, невзрачной жизни. К чему, спросите вы, писать об этой маленькой жизни, об этих меленьких, смешных страстишках? Жил, жил, спотыкался о камешки, так и спотыкался бы о свои камешки, мало ли таких как ты! А если бы все стали свои писюльки выставлять на обозрение, кто бы тогда читал книжки? Сам Гомер утонул бы в этом болоте из буковок! Буль!..
Но, может быть, это скрасит несколько твоих минут, может быть, ты узнаешь о своем прошлом отсюда больше, чем из наших скупых объяснений, сдобренных стыдливостью…
Я ехал в автобусе, обычном рейсовом автобусе 157 маршрута, на мягкое кресло которого плюхнулся с особым удовольствием, ибо знал, что вечером в направлении центра он едет почти пустым, поэтому никакая суровая бабушка не будет унижать себя уступленным мною местом. Я ехал с удовольствием еще и потому, что взял с собой купленного только вчера Макса Фриша (о нем особый разговор) и направлялся к другу, а может быть больше к подруге, к своей подруге, с которой жил мой друг. Это было тем более приятно, что я не видел их почти два месяца, что скоро моя свадьба, что погода стала налаживаться после отвратительнейшего августа, что был вечер, что я собирался не спеша проехаться по маршруту 7 троллейбуса (о котором тоже отдельный разговор), что у меня не было никаких забот и проблем, в руках Макс Фриш, и впереди милая улыбка…
“В течении всех трех часов, пока мы ждали посадки на самолет, Айви без умолку болтала, хотя уже знала, что я наверняка на ней не женюсь…”
В аэропорт мы приехали рано утром. За два часа до вылета. Странное чувство заброшенности. Она не решалась ко мне подойти, хотя была рада, что я предпочел видеть её до последнего, до того пока она на одиннадцать месяцев скроется в прозрачных лабиринтах аэропорта; а не ловить в этот ранний час кусочки сказочных сновидений.
Я сидел на пластмассовом кресле и, честно говоря, не понимал, зачем я здесь? Чтобы еще раз унизить себя? О, эта великая любовь! Я просто играл по правилам. По своим правилам, которые придумал в детстве: женщину надо боготворить! О, это чудесное создание! Сейчас оно стояло в окружении своих родственников и немногих друзей и бросало на меня благодарные взгляды. Её родители ничего не знали обо мне, её брат смутно догадывался, но сейчас был занят выслушиванием наставлений (он тоже улетал вместе с ней), чтобы обращать на что-нибудь внимание. Благодарные взгляды. Я очаровывал её своим трубадурством. Потом были письма, много писем, почти каждые две недели по новелле. Она говорила, что они согревали её вечерами в Тусоне (ох эти морозные вечера Аризоны!).
Я бы с удовольствием себя выслал вместо них, но не мог выехать из страны. Да и денег было, откровенно говоря, жаль. Однако это было бы трубадурством! Незнакомая страна и одно только улыбающееся тебе лицо. И зачем?
Несколько лет назад я был большим безумцем…
Недавно прогремел очередной взрыв в Москве, устроенный, как говорят чеченскими террористами (и тут же, как альтернативная версия – Березовским, стремящемся очернить нового президента), на этот раз в переходе на Пушкинской площади. Десятки обгорелых жертв. Приступ полицейской бдительности. Я был уже в конце Кутузовского проспекта, как сзади меня женщина, которая, видимо, собиралась сесть, обратила внимание на огромную торбу, оставленную прежним пассажиром. Событие надо сказать неординарное (забыть такой тюк, да еще в терроризированном городе!), и люди стали потихоньку перетекать из задней части (где сидел я) вперед, а кое-кто и вовсе вышел на следующей остановке, решив дождаться следующего автобуса, уже вероятно предвкушая, как будет проезжать мимо обгорелых останков…
Я слишком хорошо устроился в мягком кресле всего за три рубля, чтобы менять его на смутное удовольствие жить дальше. И даже не меркантильный интерес сдерживал меня (потратить еще три рубля, потерять три минуты и возможность усесться в такое же кресло с Фришем: “…Мое лицо, отраженное в зеркале, пока я долго мылю, смываю, а потом вытираю руки, бледное как полотно, вернее изжелта-серое, с лиловыми жилками, отвратительное, как у трупа…”), а боязнь признания собственной трусости. Лучше взлететь на воздух (если так того угодно Богу, чеченскому террористу или Березовскому), чем подниматься с кресла и выходить на ненужной тебе остановке только из-за того, что тебе об этом во всю орет разум. Даже перелизать вперед автобуса глупо: там взрыв лишь искалечит меня, поистине изменит судьбу, а тут сразу, без проблем, бух! И никакой надобности оправдываться за то, как жил и как соизволил умереть. Трагические обстоятельства. А ведь как много мог бы сделать этот незаурядный ум! Жертвы, мученики! Скорбь по безвинно погибшим! Звучит почти как приглашение на небеса. Очень мило! И всего лишь надо поискушать судьбу до нужной тебе остановки. Бесплатно поиграть в мужество. А ко всему прочему посидеть в удобном кресле и почитать Фриша: “Собственно говоря, было просто интересно, чем все это кончится”, – беда лишь в том, что читаться он стал крайне плохо.
Прошло слишком много времени, чтобы я мог на что-нибудь рассчитывать. Помню, как она сказала, когда я встретил её на уборке картофеля, в резиновых сапогах, старой куртке… “Я еще не замужем!” Было ли это ответом на предполагаемый вопрос, который ей последнее время обычно задавали или легкое кокетство (ведь она догадывалась о моих чувствах, наверняка догадывалась!), мне не суждено это узнать. Тогда я лишь улыбнулся, воспринял сказанное с достоинством обольстителя, но как долго носил я его в своем сердце! “Ведь это предложение!” И вот, спустя уже два или три года…
“Время: 11 часов 05 минут”. Наверное, было позже. Я никогда не приезжаю к Сашке рано: уж слишком мало удовольствия смотреть на его просыпающееся по три, а то по четыре часа лицо над огромной чашкой разбавленного кофе. Но больше, наверное, из-за Ритки, которая чувствует себя не в своей тарелке, когда не накрашена, не причесана и не одета. Я решил выйти на Площади победы, и не искушать судьбу вплоть до Киевского вокзала: я достойно выдержал испытание, вышел на остановке, на которой было нужно: в конце концов, сидеть на пороховой бочке и ждать, когда тебя распылят не такое уж приятное занятие. Надо сказать, что мне полегчало, когда автобус отъехал, и стало чуть досадно, когда мелькая вдалеке он так и не взорвался. Как-то банально все вышло.
