Местоимения. Она
Книга посвящается моему мужу и дочери
– 1-
Каждый месяц в ней умирает маленькая Италия. Сочится изящной Арно сквозь пепельные ресницы на грубые холщовые простыни, касается ладонями чуть ниже поясницы, подгибает под себя колени, изгибается Санта-Тринита и затихает. Она живёт в темной приторно-душной комнатке на окраине мира. Всего одно окно, завешанное пыльными кружевными платьями и нижними шёлковыми юбками, совсем не пропускает свет. Потолочные витражи из стекла, цвета запекшейся крови. Мышино-серые бетонные стены в пульсирующих венах-трещинах. Крупные трещины забиты мхом, из тех что помельче, выдаются цветы лаванды и полыни. У стен, на деревянном полу, сложены книги. На противоположной стороне от окна камин, в чреве которого тоже лежат книги. Темно. Кое-где различаются очертания других предметов. Фарфоровый чайник с молоком, красная кружка, фонарь, граммофон, несколько пластинок, что-то свернувшись калачиком, спит по углам, на подоконнике не допитая бутылка горькой травяной настойки. Совсем невидимые вещи остаются недосягаемы. Посреди комнаты с потолка свисают качели, служащие местом для сна. Возле постели, прямо из пола растет огромное грушевое дерево, растет с такой силой, что приподнимает ветвями стеклянный потолок. В одном из углов круглая чаша с водой. Дверей нет. Лишь следы.
– 2-
Она давно простила всех их, за то что заточили сюда, за то что когда-то заманили, что обещали покой. За то, что отчётливо слышала удары молотков, слышала, как забивают двери, вешают тяжёлые замки и уходят навсегда. Она слышала шаги и голоса знакомых ей людей. Она долго стояла у места, которое еще недавно было дверью, гладила мертвые, истекающие пустотой, доски пахнущие руками и стыдом. Она прижималась щеками, сидела на полу и ждала, что вот-вот дверь откроется. А после засыпала от голода и усталости. Но она простила их. Простила и вросла в стены. Она даже помнит, как это случилось.
Ранней весной на закате, она маялась от тоскливых запахов, от соков, поднимающихся по стволам акаций и лип и истеричного пения бесцветных синиц, снимала последнее шерстяное платье, перекладывала сушеную вишню из разбитой банки в шкатулку для украшений. Надевала непроницаемые очки, спасаясь от тоненького луча света. Тихо пела Вертинского. Попытавшись встать, она ясно почувствовала невыносимую тяжесть, и с этого момента стало предельно ясно, что она тоже растет в этой комнате, как грушевое дерево и мох из стен и как вода, неизвестно откуда берущаяся и струящаяся с потолка в чашу и как молоко, которое всегда свежее и теплое и как книги, которых становится все больше и больше.
– 3-
Она забыла свое имя и размер туфель, всех своих живых и мертвых детей, которых так любила и которые так ненавидели ее. Ее дети тяжёлые камни соли, выплаканных ею слез и высокие горы несбывшихся надежд. Недосягаемые мудрые снежные вершины. Ее дети так далеко и так тихо спят ночами, что даже осколки памяти причиняют нестерпимую боль. Она забыла свою любовь, всех тех, кто ласкал и включал вечером лампу. Всех, кто касался позвоночника, кто смотрел в глаза, кто злил, кого не было, кто бил головой об что-то металлическое, кто называл богом и дьяволом, кто вызывал рвоту и поил вином и кормил хлебом, кто надевал кольцо и снимал свитер. Кто расставлял мышеловки и угощал сыром. Кто пел про свободу и крошки в карманах. Кто стучал в барабаны. Она забыла подруг, которые учили мечтать, страдать, петь, пить, извиваться, издеваться, одну глупую девицу с гигантской грудью, другую красивую как куклу и счастливую как куклу. Она всем раздала поровну по кусочку своего сердца, всем кому была должна. Всем отдалась. И всех их забыла.
– 4-
Чуть привыкнув к себе новой абсолютно пустой и чистой, она долго спала, зарывшись в мягкие пуховые одеяла и пурпурные килты добрых шотландцев, уткнувшись лицом в подушки из странствующих уток, съежившись до не разделившейся клетки, до птенца вымерших лучеперых рыб, до клубка ускользающих мыслей неразумного художника, что прорезает яростно кистью белоснежное нутро дерева, в попытках запечатлеть ничто. До точки невозврата домой, ночью через кусты сирени, спотыкаясь об уличных котов, стесанные асфальтом колени, мама кричит, домой, мыть ноги и спать. Завтра рано вставать, пить сладкий некрепкий чай с маслом и булкой…
Ей снились глубокие влажные сны о теплой большой воде, солёной и тягучей, мутной и смешанной с неподъемным осенним небом, в которой она тонула, которую пила и дышала, ей снился песок бескрайних выцветших степей, целовавший ее сухие губы. Снились многоэтажные чужие дома, враждебно подмигивающие желтизной вечерних кухонь и вырванные ребра священных животных, лежащие в пыли трамвайных тупиков. Снилась кровь, смешанная с жарким степным ветром и горечью полыни. Молоко, которое она высасывала прямо из земли, припав к земле всем изможденным прозрачным телом. Распухшие от семени головки чертополоха, подсолнуха. Нескончаемая звёздная ночь, перехватывающая дыхание. И сны ее были реальными больными и длились много лет.
– 5-
И она стала бояться. Боялась проснуться среди дня и не узнать себя, боялась снов. Боялась города, в котором когда-то жила, длинного, бессмысленного, грязного и злого. Людей, незнакомых ненастоящих, их запахи, их выделения и слова, она чувствовала, как пахнут их мысли, она видела, как пульсирует их разбавленная лимфа. Как едут они в электричке, прислонившись потными лбами к стёклам, словно аквариумные рыбки. Она боялась собак, кусавших за голые беззащитные щиколотки, боялась слепящего солнца и свою нелепую тонкую тень. Ее страхи ползали тонкими лентами червей, проникая сквозь поры кожи вглубь ее заповедного леса. Она умоляла оставить ее в чугунном саркофаге покоя, в тишине утренней затерянной в глуши реки, в одиночестве не родившегося плода в мертвой утробе. Но за ней постоянно брели толпы слепых и голых.
Приподнявшись, и сделав несколько ненужных шагов, так лишь для уверенности в собственных возможностях, она приблизилась к чаше с водой, скинула чёрные одежды и погрузилась в горячую наполненность. Хвойные масла, облепиха и лаванда, жидкость больше походит на травяной эликсир, чем на обыденную церемонию. Постоянно в полусне, уже давно забыла о времени и мире за единственным окном. Она живет в чертогах своего я. Пленница, добровольная затворница, отшельница, это ее исповедь. И, забегая вперед, эта исповедь – единственное, что он нее осталось. Она курит, бесцельно проникая взглядом сквозь потолочные витражи, замасленные от копоти свечей, и видит зимнее небо в отчаянии и страдающих чаек. Ее целует вода, касаясь немой лаской сакральных необнаруженных хрустальных антилоп Импала.
