Отец Азетти боролся с искушением.
Стоя на ступенях приходской церкви и перебирая четки, он смотрел на пустынную площадь и время от времени поглядывал на наручные часы. Всего час тридцать девять пополудни, а он уже умирает от голода.
Строго говоря, церковь должна быть открыта с восьми утра до двух часов дня, а затем с пяти до восьми вечера. Так, во всяком случае, утверждала надпись на бронзовой пластинке, прикрепленной к двери. И отец Азетти не мог не признать, что слова, начертанные на пластинке, имеют определенный вес хотя бы потому, что находятся на этом месте уже сотню лет. Тем не менее…
Его излюбленная траттория располагалась на виа делла Феличе – слишком роскошное наименование для средневековой, мощенной булыжником теснины, которая, удаляясь зигзагами от центральной площади, заканчивалась тупиком у городской стены.
Один из самых труднодоступных и живописных итальянских городков, Монтекастелло-ди-Пелья, располагался на каменном утесе, вознесшись на тысячу футов над равниной Умбрии. Его жемчужиной и славой по праву считалась пьяцца ди Сан-Фортунато, в центре которой в прохладной тени единственной церкви города журчал небольшой фонтанчик. Тихая, напоенная запахом пиний площадь была излюбленным местом влюбленных и ценителей искусства, частенько подходивших к краю окружающих площадь укреплений, чтобы с высоты птичьего полета окинуть взглядом умиротворяющий ландшафт зеленого сердца Италии и замереть от восторга при виде моря трепещущих под горячим солнцем подсолнечников.
Но сейчас туристы не любовались пейзажами. Сейчас все они были заняты едой. А отец Азетти такой возможности не имел. Из-за угла подул легкий ветерок, и священник оказался в плену замечательных запахов. Свежеиспеченный хлеб… Жареное мясо… Лимон… Горячее оливковое масло…
В желудке предательски заурчало, но муки голода пришлось проигнорировать. Монтекастелло был деревней, не имевшей даже приличного отеля, если не считать крошечного пансионата, принадлежащего двум давно переехавшим в Италию бриттам. Отец Азетти жил здесь всего десять лет и потому считался чужаком. Таковым ему предстояло оставаться еще по крайней мере тысячелетие. Как любой чужак, он находился под подозрением и неусыпным надзором со стороны наиболее бдительных пожилых обитателей городка, продолжающих вспоминать его предшественника и величать его «добрым святым отцом». Азетти же оставался для них «нашим новым священником». Если во время, отведенное для исповедей, он закроет церковь, кто-нибудь это обязательно заметит, и в Монтекастелло разразится скандал.
Священник со вздохом отвернулся от площади и скользнул назад, во мрак церковного зала. Сооруженное еще в те времена, когда стекло было драгоценностью, здание с момента постройки обрекалось на вечную темноту. Если не считать тусклого огонька электрического канделябра и нескольких свечей, мерцающих в нефе, единственным источником света служил ряд узких окон, прорубленных в западной стене. Они были совсем крошечными, но создавали весьма необычный эффект, когда во второй половине дня через них, достигая пола, лились яркие солнечные лучи. Проходя мимо барельефа, изображающего воздвижение креста, отец Азетти с улыбкой заметил, что на исповедальню обрушивается водопад света. Вступив в солнечное пятно, отец Азетти получил огромное удовольствие, хотя лучи ослепили его. Священник подумал, что со стороны являет собой впечатляющую картину, но тут же, осудив себя за тщеславие, смущенно вошел в исповедальню, задернув за собой занавеску. Усевшись в темноте, он принялся терпеливо ждать.
Исповедальня представляла небольшую кабинку, разгороженную посередине, чтобы отделить исповедника от исповедующегося. В центре разделительной стенки находилось решетчатое оконце, которое открывалось со стороны священника. Ниже решетки по всей длине стенки проходила неширокая полка. У отца Азетти выработалась привычка касаться кончиками пальцев этой полки, когда он, склонившись к оконцу, вслушивался в шепот грешника. Похоже, эту привычку разделяли многие поколения служивших здесь раньше священников. Узенькая полоска дерева за сотни лет совершенно истерлась.
Отец Азетти вздохнул, поднес запястье к глазам и вгляделся в светящийся циферблат часов. Один час пятьдесят одна минута.
В те дни, когда отец Азетти не пропускал завтрака, он наслаждался часами, проведенными в исповедальне. Подобно музыканту, играющему Баха, он вслушивался в тишину и в каждом беззвучном аккорде различал голоса исповедующихся и своих предшественников. В древней кабинке звучали стоны разбитых сердец, шепот тайн и слова отпущения. Эти стены были свидетелями признания в миллионах грехов, или, как думал отец Азетти, дюжины грехов, но совершенных миллионы раз.
Размышления священника прервал хорошо знакомый шум по другую сторону перегородки – звук отодвигаемой занавески и хриплый вздох пожилого человека, опускающегося на колени. Отец Азетти сосредоточился и привычным движением отодвинул закрывающую решетку планку.
– Благословите меня, отец, ибо я согрешил…
Лицо исповедующегося оставалось в тени, но голос был очень знакомым. Он принадлежал самому знаменитому обитателю Монтекастелло – доктору Игнацио Барези. Доктор в некотором роде напоминал самого Азетти – чужака из большого мира, заброшенного в удушающую красоту провинции. О них постоянно шептались, и объекты внимания здешних обывателей постепенно стали друзьями. Впрочем, если не друзьями, то союзниками – насколько позволяли разница в возрасте и различие интересов. Положа руку на сердце, между ними не было ничего общего, если не считать избыточного образования. Доктору давно перевалило за семьдесят, и стены его дома пестрели дипломами и свидетельствами, подтверждающими успехи владельца в науке и медицине. Священник не был столь знаменит – он десять лет оставался служащим на задворках политической жизни Ватикана.
Однако вечерами по пятницам они частенько сиживали за шахматной доской на площади у «Кафе нейтрале», потягивая вино «Санто». Беседы их текли вяло, никогда не касаясь личной жизни. Замечания о погоде, тост за здоровье партнера и затем: «…пешка f3 на f5…». Тем не менее после года обменов ничего не значащими фразами они знали кое-что друг о друге, и это их вполне устраивало.
Правда, в последнее время доктор появлялся в «Кафе» нерегулярно. Священник слышал, что старик прихворнул, и сейчас, узнав его голос, понял: здоровье Барези основательно пошатнулось. Слова исповеди доносились до отца Азетти едва-едва, и ему пришлось прижаться виском к решетке, чтобы их расслышать.
Нельзя сказать, что священника разбирало любопытство. У Азетти не было необходимости вслушиваться в признания исповедующихся. За десять лет он хорошо изучил слабости паствы. В свои семьдесят четыре года доктор наверняка поминал имя Господа всуе и не проявлял достаточного милосердия. Прежде чем заболеть, он мог испытывать плотское вожделение или даже совершить прелюбодеяние, но теперь для бедняги все кончено, он слабел с каждым днем.
