Моя сестра почти пятнадцать лет считалась умершей, и вдруг я увидела ее в теленовостях.
В тот день я шесть часов кряду работала в отделении неотложной помощи, сортируя раненую молодежь, что пострадала в драке на пляжной вечеринке. Два огнестрельных ранения, в одном случае пуля задела почку; сломанная скула, перелом запястья; множественные лицевые травмы разной степени тяжести.
И это только у девушек.
К тому времени, когда мы со всеми разобрались, я «заштопала» и утешила тех, кому более или менее повезло; неудачливых бедолаг отправили на операционные столы или поместили в палаты. После я удалилась в комнату отдыха, где достала из холодильника напиток «Маунтин дью» – мой любимый источник сахара и кофеина.
По телевизору, что висел на стене, передавали репортаж о каком-то трагическом происшествии. Я с жадностью пила приторную газировку, рассеянно глядя на экран. Ночь. На заднем плане бушует огонь. Бегут, кричат люди. Взлохмаченный телерепортер в старомодной кожаной куртке что-то вещает надлежаще серьезным тоном.
И слева у него за спиной стоит моя сестра.
Джози.
Долгое мгновение она смотрит в камеру. За эту продолжительную секунду я успеваю понять, что зрение меня не обманывает. Те же прямые светлые волосы, только теперь подстриженные до плеч – в стиле «гладкий боб». Те же раскосые темные глаза и резко очерченные скулы. Те же полные губы, как у Анджелины Джоли. Ее красота – сочетание контрастов: темного и светлого, резких и плавных линий – всегда вызывала всеобщий восторг. В ней соединились в строгой пропорции черты наших родителей.
Джози.
Мне кажется, она глядит с экрана прямо на меня.
В следующую секунду она исчезает, а бедствие продолжается. Раскрыв рот, я таращусь на пустое место, где она только что была. Держу перед собой на вытянутой руке «Маунтин дью», словно предлагаю тост.
За тебя, Джози, моя любимая сестренка.
Потом встряхиваюсь. Типичный случай. Такое бывает со всеми, кто потерял близких. Лицо в толпе на оживленной улице; девушка с походкой, как у нее. Обрадовавшись, что она все-таки жива, кидаешься за ней вдогонку…
Девушка оборачивается, и ты раздавлена. Не то лицо. Не те глаза. Не те губы.
Не Джози.
В тот первый год после ее смерти со мной это происходило сотни раз, наверно, еще и потому, что тело так не нашли. Это было невозможно, принимая во внимание обстоятельства ее гибели. Но и выжить она тоже никак бы не могла. Ее постигла не обычная смерть: она не погибла в огне во время автомобильной аварии, не спрыгнула с моста, хотя довольно часто грозилась покончить с собой.
Нет, Джози испарилась в поезде где-то в Европе, который взорвали террористы. Растворилась, исчезла, сгинула.
Для этого и устраивают похороны. Нам отчаянно нужно знать правду. Мы должны собственными глазами увидеть лица тех, кого мы любили, даже если они обезображены. Иначе в их смерть слишком трудно поверить.
Я подношу к губам «Маунтин дью» и отпиваю большой глоток. Мы обе любили эту газировку, и она напоминает мне о том, что мы значили друг для друга. Я пью, убеждая себя, что принимаю желаемое за действительное.
* * *
В предрассветной тишине покидаю больницу. Состояние у меня нервозное: я одновременно изнурена и взвинчена. Если хочу немного поспать перед следующей сменой, нужно выветрить из головы эту тяжелую ночь.
Живу я в маленьком коттедже на окраине не самого благополучного района Санта-Круза. Ненадолго заезжаю домой, где переодеваюсь в гидрокостюм и кормлю кота – худшего кота на свете. Вываливаю ему в миску полбанки влажного корма, пальцами разминаю крупные кусочки. Он мурлыканьем выражает благодарность, и я осторожно тяну его за хвост.
– Постарайся не описать ничего важного, ладно?
Бродяга моргает.
Я кладу в джип серфборд и еду на юг, не сознавая, что направляюсь к нашей бухте. Понимаю это лишь тогда, когда добираюсь до места. Я заезжаю за обочину, вдоль которой тянется расчищенная полоса, паркуюсь и смотрю на море. На рассвете там народу немного – всего несколько человек. В первых числах марта море на севере Калифорнии холодное – градусов двенадцать, но волны ровным строем бегут до самого горизонта. Идеально.
Тропинка берет начало там, где некогда шла дорожка, ведущая к ресторану. Вырубленная в нескольких футах от скалы, где прежде находилась лестница, она зигзагом вьется вниз по крутому склону. Обычно по ней мы всегда спускались в уединенную укромную бухту. Кроме нас, этим спуском никто не пользовался. Сам склон постоянно осыпается: по поверьям местных жителей, он населен призраками. Сейчас спуск в полном моем распоряжении. Впрочем, с этими призраками я хорошо знакома.
На середине склона я останавливаюсь и, обернувшись, смотрю туда, где стояли наш дом, ресторан и знаменитая терраса, с которой открывался самый прекрасный вид на свете. Теперь оба здания лежат в руинах гниющих досок и обломков, рассеянных по холму. Большинство из них за долгие годы смыли штормы. Те, что остались, почернели от времени и морской воды.
В моем воображении эти здания высятся в своей призрачной красе: раскинувшийся «Эдем» с грандиозной террасой и над ним – наш маленький домик. С появлением Дилана мы с Джози стали жить в одной комнате, но ни она, ни я не возражали. Я вижу призраки нас всех из той поры, когда мы были счастливы: безумно влюбленные друг в друга родители; яркая, неутомимо энергичная сестра; Дилан с хвостиком на затылке, затянутым кожаным ремешком. Он все требовал, чтобы мы скорее спустились на берег и разложили там костер, на котором мы обычно жарили маршмэллоу и делали «сморы»[1], а потом пели. Дилан любил петь, у него был хороший голос. Мы всегда думали, что он станет рок-звездой. А он заявлял, что ему нужны только «Эдем», мы и наша бухта.
