Памяти моего деда посвящается.
«Увы – порою совесть
человеческая возлагает
на себя бремя ужасов
столь тяжкое, что сбросить его
можно лишь в могилу…»
Эдгар Аллан По.
Воздух вдруг сделался обжигающе осязаемым и квадратным и никак не хотел проникать в грудь. Он колючим спазмом замер где-то в районе гортани, не опускаясь ниже, где его вожделели два угасающих, похожих на сморщенные воздушные шарики, легких. В квадратной комнате, несмотря на разгоравшееся утро, было темно, даже сумрачно, и лишь крохотный робкий луч снайперским прицелом просачивался сквозь узкую щель меж тяжелых, темно-кремовых штор, падая на прикроватную тумбочку с тремя пыльными образами и стаканом воды, в котором уныло барахталась пузатая муха. Рядом, в других комнатах, раздавались звуки детской возни, негромкие женские голоса, позвякивание тарелок. Но сейчас самое важное и всеобъемлюще сосредоточилось в этом несбыточном глотке воздуха, который, вопреки всем законам, изменил свои физические свойства до неузнаваемости, до тошноты, до лопающихся кровавых нитей сосудов в белках стекленеющих выцветших глаз.
Двенадцатилетний мальчик стремительно выскочил из подъезда. Он почти бежал, пряча что-то под несуразной, на вырост, болоньевой курткой цвета грязного неба, простеганной поперечными полосами и с засаленными нижними карманами. Стоптанные кожаные ботинки быстро стучали по изъеденному трещинами асфальту, маслянистым лужам, и брызги слякоти цеплялись за широкие трубы коричневых штанов.
Пятиэтажный дом из серого и красного кирпича напоминал по форме букву «U». Открытой частью он словно пожирал уродливый каменный сгусток из пары десятков невысоких однотипных гаражей, с крыш которых дети из близлежащих дворов с замиранием сердца зимой прыгали в мягкие сугробы. Однажды, один из прыгунов пропорол мышцы икры о кусок острого стекла битой бутылки, затаившейся в снежной вате, но уже через пару дней о случае забыли. Правое крыло дома-подковы выходило на неоживленную, с редкими машинами, улицу Новоболотную, спускавшуюся к зданию старейшей в городе средней школе о двух корпусах, левое крыло – на искусственно созданный водоем: озеро Пионерское.
Озеро служило местом летнего отдыха горожан, не имевших возможности пережить невыносимо-жаркие дни на побережье Черного или Азовского морей. Филиалом местного «курорта» служила раскалявшаяся, покрытая плачущим под раскаленными лучами битумом, крыша U-образного дома. В зимнюю пору по береговой кромке озера энтузиасты прокладывали лыжню, по которой угрюмо нарезали километровые круги с напряженными школьники во время уроков физкультуры. С трех сторон озеро обрамлял чахлый хвойный лесок, захламленный консервными банками и бутылками – результат культурных покушений на доступную природу местных жителей; впрочем, осенью, в нем можно было полакомиться брусникой, черникой, а если повезет, даже найти разлагающийся парашют моховика на уродливо-корявой ножке.
Со стороны пятиэтажки леса не было, и берег представлял песчано-каменистый спуск к зеркалу водоема. Как раз в эту сторону спешил мальчик, осторожно придерживая свою ношу под курткой. Было около четырех часов дня, но уже смеркалось. Стояла промозглая, с резкими порывами студеного ветра, северная осень, задававшая настроение всему городку и его обитателям. Любой населенный пункт с одним-единственным предприятием, где трудится большая часть жителей, воспринимается как утроба, однородный организм, просыпающийся, дышащий, страдающий, любящий и ненавидящий в унисон.
В те безрадостные будни, когда немилосердный ледяной ливень заставал люд на улице, бредущий рано утром к автобусным остановкам и расползавшийся вечером обратно в постылые жилища, какая-то общая неумолимая тоска, октябрьская апатия, заполняла внутри, заливая сургучом печали в недрах душ все радостное и счастливое. Совсем иным, при любой погоде, выглядел и воспринимался обывателями пятничный вечер. Город жил пятницами, наслаждался субботами и настороженно замирал в воскресенья. В эти счастливые, но короткие отрывки времени завтрашний день представлялся смутным силуэтом палубы незнакомого корабля в густом тумане. Если б можно было убить ради вечной пятницы, то многие, не задумываясь и не колеблясь, решились бы это, однако, из чувства приличия, никто не смел себе в этом признаться.
Мальчик жил с мамой на четвертом этаже, в тесной тринадцатиметровой квартирке с маленькой кухней, комнатой-пеналом, черно-белым телевизором и компактной сидячей ванной. Он обожал принимать ванну. В предвкушении встречи с теплой водой, он забирался с ногами на выступ, предназначенный для сидения, и дрожал от холода. Желтая вода тонкой леской струилась из крана, медленно приближаясь к ледяным мальчишеским ступням. По вечерам, когда домашние задания были выполнены, и по выходным, когда мама отсыпалась до полудня после тяжелой трудовой недели, мальчик предавался любимому чтению. Самым уютным и удобным местом для чтения была цилиндрическая нерабочая стиральная машина здесь же, в ванной комнате, всегда набитая скомканным бельем для стирки. Он устраивался сверху на мягкий ком из полотенец, пододеяльников, простыней и часами, под недовольное урчание водопроводных труб, самозабвенно погружался в книжные истории. В городской библиотеке книги выдавались только на десять дней, но мальчик всегда сдавал их раньше и тут же брал новые. Книги всегда были с надломленными по всей длине корешками, прокуренными шафрановыми страницами и с вечными жирными отпечатками больших пальцев по краям. Но таинству букв, обретающих смысл в предложениях, это не вредило.
