1. Пролог. Всё, что у нас есть
Стройная светловолосая женщина склоняется над мужем и шепчет заговорщицким голосом:
– Тэрри, пойдём выйдем на улицу, есть новости.
Мужчина сводит брови, недовольно хмыкает. Старушка Гвен и малышка Эм уже спят, Джо улёгся недавно, как только отец пришёл с работы. К чему высовываться на улицу так поздно, что за секреты?
Мужчина встаёт из-за стола, делает быстрый глоток остывшего чая, приглаживает усы и выходит вслед за женой за дверь.
– Послушай, Лиз, если ты снова насчёт той женщины, то…
– Заткнись! Сегодня приехали русские. Я разговаривала с ними…
– Что? Ты была с Уилсоном?
– Да, Уилсон обо всём договорился, но пока они могут взять только детей. А мы разберёмся с документами и приедем за ними позже.
– Лиз, как мы можем отдать наших малышей незнакомым людям? Никому нельзя доверять! – Тэрри будто рычит сквозь зубы.
– Я тоже боюсь, но ты же слышал Ларри, тут небезопасно, да и Джим меня пугает. Но бог поможет нам, бог послал нам этих людей и их покровительство. Они такие же христиане, как мы, и я уверена: никогда не причинят зла детям. Понимаешь, это лучший выход.
– Чёрта с два! – не выдержав, прерывает Тэрри. Те коммунисты заодно с нашим правительством, то, что будет завтра – неизвестно, сегодня ты разговаривала с хорошими людьми, готовыми помочь, а завтра они исчезнут и поминай как звали. Я не верю, что люди бескорыстно могут помогать в таких делах.
– Не бескорыстно. Они говорят, что мы должны заплатить. Пятьсот американских долларов – и они гарантируют, что с нашими детьми будет всё в порядке. Они оставят адреса, мы сможем им написать, а когда тут всё прояснится – совсем скоро – прилетим, заберём… Тэрри, у нас нет выбора.
Слёзы в темноте едва заметны. Женщина с надеждой смотрит на мужа.
– А ещё это шанс для Джо. Там лучшие врачи и лекарства.
Мужчина потирает усы, склонив голову, смотрит вдаль, вглубь зелени, начинающейся за их домом. Лёгкий дождь отбивает свою чечётку по настилу крыши, по листьям джунглей, питая их, поддерживая привычную влажность, без которой невозможно было бы добиться такой яркости красок флоры и фауны.
– Это всё, что у нас есть, – чуть ли не по слогам произносит мужчина, разворачиваясь к дому.
2. Детские надежды или Кровавые пуанты
Если вбить в поисковике «жизнь – это», то вы прочтёте сотни определений, начиная от древних философов до современных блогеров, мотивационных коучей и прочих гуру. На самом деле, мне кажется, что все они пустозвоны. Всё это, как говорится, для красного словца: побравировать своей находчивостью, оригинальностью и «учёностью». Как и любовь, жизнь неопределима, если действительно её познал и прочувствовал. И никому не нужно чужое, если знаешь своё.
Комната погружается в темноту. Я лежу напротив большого окна, лежу уже несколько часов, всматриваюсь в переливы ночного города. Пытаюсь понять, насколько он родной, насколько мой, как откликается в душе его ритм, успеваю ли я за ним или, наоборот, опережаю. Мне сегодня исполнилось тридцать пять…
В Москве сейчас день. Пробки, смог и русская тоска. Здесь, на тумбочке, рядом с кроватью, стоит моё фото. Красивая девочка – мулатка, пухлые губки, идеальная кожа, кучерявые, в мелких завитушках, волосики собраны в пучок, в больших глазах угадывается удивление, и, кажется, на фото они зеленее, чем на самом деле. Рядом фото отца с матерью, потом фото, где я маленькая в окружении нескольких десятков людей, в основном темнокожих, большие прямоугольные электронные часы и зеркало с деревянной резной рамкой. В двух пухлых конвертах – письма. Ещё тетрадь и блокнот. В них – моя история, моё невозможное определение «жизнь – это».
* * *
Мне семь лет. 1983 год. Пожалуй, с этого знаменательного года и начну. Хотя, если хотела бы с другого – не вышло бы. Почему-то память отказывается рассказать, что было в пять, например, хоть убей – себя не вспомню. Будто перерезал кто проводки, поломал выключатели в зонах памяти, ответственных за то время. Представляете, я узнала, что не у всех так, только классе в пятом, когда услышала историю одноклассницы, как мама в два года повела её прокалывать уши. Я долго не верила, что возможно помнить о таком возрасте, пока не порасспрашивала нескольких друзей в школе, которые стали вспоминать подробности, вплоть до маминой груди и опписанных пелёнок. Ну, да ладно.
Первого сентября помню своё отражение в узком высоком зеркале, заляпанном моими ладошками. Девочка с бантом, похожим на белый шар, в школьной форме, пахнущей свежестью и новизной, смотрит на себя и думает, что выглядит глуповато и смешно, мама утешает, что «все будут такие», суёт тяжёлый букет. Девочка думает, что хорошо бы снять вот это всё и побежать во двор, в привычных штанишках и кедах, поиграть с мальчишками в мяч. Вчера мама сказала, что лето закончилось. Значит часто будет лить дождь. А дождь – это сидеть у окошка и смотреть на сумрачный город в точках фонарей, размытых потоками воды. И никакого футбола и догонялок. Я всегда не любила осень, а теперь появился на один повод больше: школа.
Умные люди сейчас говорят: «агрессивная среда», «адаптация», «социализация», но для меня первый класс назывался одним словом, суть которого понимала, возможно, не до конца: ад.
Кажется, я немного отставала от сверстников. Медленно подбирала слова, сама первая ни с кем не заговаривала, порой не понимала, чего от меня хотят. В голове творилась абракадабра. Бывало приду в школу и ни слова не скажу.
Дети злые и тогда и сейчас, времена меняются, дети – никогда. Проблема, как оказалось, не только в моём молчании, а в более наглядном отличии – цвете кожи.
Хоть я и не была чёрной, а всего-то немного темнее, чем загоревшие на солнышке летом, в школе меня считали чуть ли не папуаской, самой африканской африканкой. В открытую называли негритоской, обезьяной, тормознутой и много как ещё. Честно сказать, было сложно понять, что к чему. Я оказалась в положении, когда и рад бы что-то изменить, но понимаешь, что это не черта характера, не поведение, не одежда, а что-то похожее на огромную татуировку на лбу. Белая ворона среди чёрных. Только наоборот.
Как-то раз, когда папы не было дома, решилась задать маме вопрос.
– Мам, а почему вы белые, все вокруг белые, а я как негритянка?
