Сегодня мне исполнилось пять лет. Когда я засыпал вечером в шкафу, мне было еще четыре, но, проснувшись ночью в кровати, я стал уже пятилетним, чушь какая-то. До этого мне было три года, а еще раньше – два, один и ноль.
– А у меня был минус?
– Что? – спрашивает Ма, сильно потягиваясь.
– На небесах. Был ли у меня минус один год, минус два, минус три?
– Не-а, счет начался только после того, как ты спустился на землю.
– Через окно на крыше. И тебе было очень тоскливо, пока я не завелся в твоем животике.
– И не говори. – Ма свешивается с кровати и включает лампу. Со звуком вуш вся комната освещается.
Я вовремя успеваю закрыть глаза, потом быстро открываю один, а за ним и второй глаз.
– Я себе все глаза выплакала, – говорит Ма. – Я лежала и считала секунды.
– И сколько же у тебя получилось секунд? – спрашиваю я.
– Много-много миллионов.
– Нет, ты скажи точно, сколько миллионов?
– Да я уж и счет им потеряла, – отвечает она.
– Тогда ты стала все время думать о своем яйце и вскоре растолстела.
Ма улыбается:
– Я чувствовала, как ты там толкаешься.
– А во что я толкался?
– В меня, конечно.
В этом месте я всегда смеюсь.
– Ты толкался изнутри, бум-бум. – Ма поднимает свою футболку, в которой она спит, и несколько раз с силой надувает живот. – И тогда я подумала: «Это Джек выходит наружу». А утром ты с широко раскрытыми глазами выскользнул на ковер.
Я смотрю на ковер, весь в красных, коричневых и черных зигзагах, обвивающих друг друга. На нем виднеется пятно, которое я нечаянно посадил во время своего рождения.
– А потом ты перерезала шнур, и я стал свободен, – говорю я Ма. – А потом я превратился в мальчика.
– Да ты уже сразу был мальчиком. – Она встает с кровати и включает обогреватель, чтобы согреть в комнате воздух.
Я думаю, что он, должно быть, не приходил вчера вечером после девяти, поскольку, когда он является, воздух в комнате немного меняется. Но спрашивать у Ма я не стал.
– Скажи мне, мистер Пятилетний, когда ты хочешь получить подарок – сейчас или после завтрака?
– А что это за подарок, скажи?
– Я знаю, что ты сгораешь от любопытства, – отвечает Ма, – но только не грызи ногти, ведь в дырочку могут пролезть микробы.
– И тогда я заболею, как в три года, когда у меня были температура и понос?
– Еще хуже, – отвечает Ма, – от микробов можно умереть.
– И раньше времени отправиться на небеса?
– А ты все равно продолжаешь грызть. – Ма отнимает мою руку ото рта.
– Прости. – Я засовываю провинившуюся руку под себя. – Назови меня еще раз мистером Пятилетним.
– Ну так как, мистер Пятилетний, сейчас или попозже?
Я запрыгиваю на кресло-качалку, чтобы посмотреть на часы. Они показывают 7:14. Не держась за ручки, я катаюсь на кресле-качалке, как на скейтборде, а потом перепрыгиваю на одеяло, представляя себе, что качусь теперь на сноуборде.
– А когда надо получать подарки?
– Когда тебе захочется. Давай я выберу за тебя, – предлагает Ма.
– Нет, мне уже пять, и я сам выберу. – Мои пальцы снова тянутся ко рту, но я засовываю их в изгиб локтя и крепко сжимаю. – Я выбираю сейчас.
Ма вытаскивает что-то из-под подушки, я думаю, она спрятала это, чтобы я не увидел. Это рулон разлинованной бумаги, обвязанный пурпурной ленточкой от шоколадок, которые мы получили на Рождество.
– Разверни его, – говорит Ма. – Только осторожно.
Я распутываю узел и разворачиваю бумагу – это рисунок, сделанный простым карандашом и нераскрашенный. Я сначала не понимаю, что это за рисунок, но потом до меня доходит.
– Так это же я! – Как в зеркале, только крупнее – моя голова, плечо и рука в рукаве футболки, в которой я сплю. – А почему это у меня глаза закрыты?
– Потому что я рисовала тебя ночью.
– Как же ты сделала рисунок, если ты спала?
– Нет, я не спала. Вчера утром и позавчера и за день до этого я включала лампу и рисовала тебя. – Но тут она перестает улыбаться. – В чем дело, Джек? Тебе не нравится подарок?
– Нет, мне не нравится, что ты не спала, когда я спал.
– Ну я же не могла рисовать тебя, когда ты бодрствовал, иначе бы это не было сюрпризом. – Ма ждет моего ответа. – А я думала, ты любишь сюрпризы.
– Я предпочитаю такие сюрпризы, о которых я знаю.
Ма издает короткий смешок.
Я залезаю на качалку, чтобы вытащить кнопку из набора, лежащего на полке. Минус одна означает, что теперь от пяти кнопок остался ноль. Когда-то их было шесть, но одна куда-то пропала. На одной кнопке держится картина «Великие шедевры западного искусства № 3: Богородица с младенцем, св. Анной и св. Иоанном Крестителем», которая висит позади качалки; на другой – «Великие шедевры западного искусства № 8: Впечатление: Восход», рядом с ванной; на третьей – картина с безумной лошадью, под названием «Великие шедевры западного искусства № 11: Герника». Мы получили эти шедевры вместе с коробками овсянки, но осьминога я нарисовал сам – это мой лучший рисунок, сделанный в марте; правда, из-за горячего воздуха, поднимающегося над ванной, он слегка покоробился. Я прикрепляю мамин сюрприз к пробковой плитке, расположенной в самом центре над кроватью, но она качает головой:
– Только не здесь.
Она не хочет, чтобы Старый Ник увидел этот рисунок.
– Тогда давай повесим его в шкафу, на его задней стенке, – предлагаю я.
– Отличная идея.
Шкаф сделан из дерева, так что мне приходится посильнее нажимать на кнопку. Я закрываю дверцы, которые всегда скрипят, даже после того, как мы смазали петли кукурузным маслом. Я гляжу в щелку, но внутри темно. Тогда я чуть-чуть приоткрываю дверцу – рисунок кажется белым, с маленькими серыми линиями. У самого моего глаза висит голубое мамино платье. Я имею в виду глаз на рисунке, поскольку платье – настоящее и висит в шкафу.
Я чувствую по запаху, что Ма стоит рядом, – у меня самый тонкий нюх в нашей семье.
– Ой, я забыл попить, когда проснулся.
– Ничего страшного. Может быть, пропустим разок, ведь теперь тебе уже пять?
– Ни в коем случае, Хозе.
Ма ложится на белое одеяло, а я устраиваюсь рядом и принимаюсь сосать молоко.
Я отсчитываю сотню подушечек и заливаю их молоком, которое почти такое же белое, как и наши тарелки. Мне удается не расплескать ни капли, слава младенцу Иисусу. Я выбираю оплавленную ложку с белой ручкой, покрытой пятнышками, – однажды ее случайно прислонили к горячей кастрюле, в которой варились макароны. Ма не любит оплавленную ложку, но у меня она самая любимая, потому что не похожа на все остальные.
