Мы договорились встретиться недалеко от моста в свете ближайшего фонаря. Я пришёл первым. Мост был небольшим, узким и абсолютно пустынным; никто не проходил по нему в столь поздний час. По другую сторону от него горели и другие фонари, приглушённо освещавшие небольшие участки вокруг себя, но я точно знал, что встреча произойдёт именно здесь. Позади меня успокаивающе молвила река, всё же не способная до конца заглушить волнение. Чтобы хоть как-то унять возникающую дрожь, я решил закурить, оставаясь одиноко заблудшей фигурой для теоретически возможных прохожих под тускло-оранжевым светом. Пока курил, выпуская дым ввысь, я наслаждался всеохватывающим небом. Сегодня оно было необычайно звёздным. Не разбираясь в созвездиях, мне приносит немалое удовольствие наблюдение и увлечённые разговоры, связанные с ними и пугающим холодом космоса, когда глаза полны огня заражающего знания. Холодный небосвод тлеющими угольками поглощал меня, и сигарета потихоньку догорала до самого фильтра, а его всё не было видно. Я всерьёз запаниковал и, для успокоения, собрался выкурить очередную, как мной завладела уверенность, что кто-то внимательно и недобро разглядывает меня. Оказалось, это был пёс – могучим тёмно-шерстяным вихрем он промчался мимо, фантомом появившись из чёрной бездны, когда я обратил на него внимание, и поглощённый ею снова. Мне не удалось разглядеть его хорошо, но блеск огненных глаз, заставляющих себя почувствовать неуютно, я запомнил прекрасно; в голове возникла ассоциация с псом Тарковского, хоть этот и выглядел намного массивнее и злее. Наверно, я слишком глубоко задумался об этом невольном сравнении и выпал из реальности, потому что не заметил, как он пришёл и легонько дотронулся до моего плеча. Ошеломлённый и испуганный таким прикосновением, я мгновенно вернулся из тягучей думы и посмотрел на него. Мало что можно было различить, но это точно был он, окутанный, словно бездной, странной чёрной накидкой с рассеянными по всей одежде небольшими серебряными звёздочками. Прямо как на небе. Он протянул свою руку, молча передавая записку; я взял её и хотел спросить, поинтересоваться, где он так долго был, хоть что-нибудь вымолвить, прервав неуютную тишину между нами, разбудив застывшую позади нас реку, но он, словно ощущая мои намерения, резко поднял руку, останавливая. Я не видел его глаз, как и его лица вообще – всё скрывал непомерный капюшон, но чувствовал на себе бурлящий поток раздражения и ярости, смешанных с разочарованием. Впрочем, он никогда не был дружелюбен или разговорчив, а непристойный взгляд грубости и жестокости никогда не сходил с его морщинистого лица. Это не удивило меня, вовсе нет; в конце концов, нечто подобного и стоило ожидать. Остановив меня жестом, он высказался громче и выразительнее всех слов, что мог бы выдавить из себя. Смешно, но я даже не помню его голоса. Он сохранял расстояние между нами, что было слишком долго для такого момента, слишком недружелюбно для нашей встречи и слишком уверенно для его бесхребетной халатности, а потом развернулся и ушёл, не проронив ни слова. Снова я остался один под блеклым светом бесчувственного фонаря.
Вокруг был темно, и только другие жёлтые треугольнички, выходившие из фонарей, разрезали темноту, занимая своё место в картине окраины ночного города. Сзади опять послышалась река, отошедшая от мимолётной дрёмы. Теперь никто не придет ко мне, похлопав дружески по плечу, напоминая о том, что не всё потеряно; наша встреча подошла к концу, поэтому я медленно, неуверенный в дальнейшем, побрёл к мосту. Остановившись на его середине, я опёрся рукой об оформленные в виде диковинных зверей перила. Таинственная река, бежавшая неизвестно зачем в неведомые страны, уносила с собой и мои мысли. Стало интересно, куда она впадает и где начинается, как относится к попутным ветрам. Может, это только русло одной из великих рек, что беспокоят разум гениев. Я вспомнил, что в моей руке остался небольшой клочок бумаги, записка, которую он передал. Мне захотелось выбросить её в реку, выбросить навсегда, как и всё, каким-либо образом напоминающее о прошлом. Но не стал этого делать: достал зажигалку и подсветил. Записка оказалась всего лишь жалким огрызком обычного листа, на котором было написано только одно слово: "Лжец". От этого слова исходила странная энергия, неприятно обращавшаяся к тревоге; щёлкнув в голове, какой-то странный огонёк обжёг внутренности, посеяв пожар в желудке. Спрятав неудобную записку в карман куртки, я закурил.
И думал, что же мне делать дальше; так и стоял, не зная, куда идти. Кто меня ждёт? Что будет дальше? Насколько это успешно? Зачем мне вся эта жизнь с бедной фантазией как её провести? Эти вопросы больно отпечатывались в моём сознании, красным проецируясь на звёздном небе. У меня не было готовых ответов. У меня не было предположений. У меня не было уверенности и должной храбрости, чтобы, при необходимости, признать поражение. У меня было только сомнение в правильности и нужности моей жизни. Она представлялась аморфной и никчёмной, лишённой хоть какого-либо смысла. Любая из этих звёзд светит и даёт больше смысла, чем звезда моей жизни. Моё существование – неизбежно сгорающая сигарета в руке заядлого курильщика. Когда он докурит и выбросит её на обочину протоптанной дороги, то тут же забудет про неё, словно она никогда и не существовала в его жизни. Ведь сколько таких ещё будет, и не упомнишь. Что я сделал за всё это время и что смогу сделать в будущем? Всё тщетно и пусто, а я биологический материал, застрявший на середине пути, беспрестанно задающий какие-то вопросы про существование и великое предназначение самому себе, переполненный трагедией. Разозлившись на упаднические мысли, я в последний раз посмотрел на спокойное течение, пытаясь запомнить его красоту навсегда, и направился дальше; грядущее было скрыто за ночной мглой.
Я медленно шёл, осматриваясь по сторонам в незнакомом районе; фонари освещали путь, на время превращаясь в маяки в чёрном море небольших трехэтажных зданий с мутными окнами. Удивительно, но ни в одном из них не горел свет. Неужели сейчас такой поздний час, когда даже заядлые совы закончили свои накопленные дела и теперь отдыхают? Или все разом вымерли, приняв волнующие объятия смерти от беспощадной чумы? Мне казалось, что я остался один на всем свете, пока на очередной скамейке, располагающейся рядом с фонарем, не увидел человека. Он лежал на ней, свернувшись и подобрав под себя ноги. Было невозможно увидеть лицо мужчины, спрятанное от освещения, но он определенно был во владении сна, приятно опьяненным своими путешествиями за грань. В какой-то степени, я ему завидовал: пребывая в полнейшем спокойствии, он просто спал, не обремененным заботами; возможно, его проблемы от этого только нарастали, но сейчас они были иллюзорны, несущественны. Я и сам хотел бы уснуть и забыться, переняв другой облик и другую судьбу, но сейчас это представлялось безответственным.
