— Ах, какая ж это прекрасная небылица!
— Да, да, деточки! Для нас это небылица, а когда-то правда
была!
— А интересно,
вернутся ли еще такие времена?
— Говорят старые
люди, что когда-то
еще вернутся, но, по-видимому, уже только перед концом света…»
И.
Франко «Захар Беркут»
ЛЕТО
6679-го.
РУСИНСКИЕ КАРПАТЫ
Неумолимой тенью ангела смерти
завис над карпатскими
лугами огромный беркут.
И хоть уползающее
за горизонт солнце
уже едва освещало
верхушки гор, острые
глаза орла четко различали каждый
стебель в высоких
травах. Но суетливые
мыши или ворчащие
ежи не привлекали
могучую птицу. Хищник
высматривал настоящую добычу.
Ту, что могла насытить желудок
мясом, а взор красками горячей
крови. В предчувствии
этого мгновения зрачки
беркута взблескивали алчным
огнем, а горделивый
клекот так и рвался из груди. Но ощущение: что добыча где-то
рядом, требовало тишины.
Заметив какую-то
лишь ему понятную
примету, орел взмахнул
крыльями и завис над верхушками
вековых сосен, вскарабкивающихся северным
склоном к самому
краю небольшого плато.
В
то же мгновение,
насторожено принюхиваясь, из малинника, отрезающего
лес от цветущей
полонины, вышла молодая
серна. Она беспокойно
стригла ушами, раздувала
ноздри, а ее деликатная головка,
увенчанная короткими гнутыми
рожками, непрерывно поворачивалась со стороны в сторону, — серна внимательно
оглядывала опушку. Но вокруг томно покачались сочные
травы, а ветерок,
что веял в мордочку, не скрывал опасных
запахов. Выждав еще немного, горная
красавица грациозным прыжком
вымахнула из чащобы.
А вслед за ней, не менее жизнерадостно, выпрыгнул
трехмесячный сосунок.
Детенышу серны было далеко
до материнской грации,
поэтому он не сумел правильно
рассчитать силу и сиганул слишком
далеко. Тоненькие передние
ножки теленка не выдержали его веса и, жалобно мекнувши,
сосунок сперва запорол
носиком в траву,
а там и кувыркнулся через голову. Подхватился
и бросился к матери, громко
жалуясь на этот гадкий и каверзный мир. Но та лишь ткнула
его мордочкой в плечо, насмешливо
фыркнула и продолжила
пастись. Такое пренебрежение
оскорбило детеныша, которому
в это мгновение
казалось, что ничего
хуже не могло и произойти,
поэтому телок еще раз жалобно
мекнул и приподнял
мордочку к небу, словно адресуя
ему свое возмущение.
Но вместо чистой,
ласковой синевы увидел
страшные когти и жуткий клюв. Невыносимая боль пронзила его широко распахнутые
глаза, и все утонуло в безысходной тьме.
Беркут
напал так тихо, так молниеносно,
что серна, повернувшаяся
хвостиком к малышу,
даже ничего не поняла. И только услышав
громкий хлопок крыльев,
она инстинктивно сделала
мощный прыжок, спасаясь
от неизвестной опасности,
и только потом оглянулась. Но в бликах,
прячущегося за вершину
соседней горы, солнца
увидела лишь удаляющуюся
странную тень. Серна беспокойно мекнула,
метнулась туда, где травы еще пахли ее детенышем, но, уловив запах свежей крови,
сорвалась с места и стремительно
исчезла в чащобе.
Только треск сухих веток указывал,
куда понеслась охваченная
ужасом осиротевшая мать.
* * *
Люди
всегда мечтают о крыльях. Особенно
в горах. Там — где глазам все близко, а ногам — ой, как далеко. Казалось
бы, вот она, соседняя вершина.
Если хорошо размахнуться,
камень добросить можно.
А на самом деле — пока доберешься
чащами да буреломами,
обходя обрывы и неприступные скалы,
не одна кварта
пота сплывет. А то и вернешься обратно
— потеряв надежду
вскарабкаться. Потому что нет пути человеку туда, где пернатым
раздолье. Вот и завидуют люди птицам. А чего, спрашивается?
Так ли уж надобно везде соваться? В долине работы
мало? Сказано ж: каждому — свое! Может,
нарочно так задумано
богами, чтобы не слонялись чрезмерно
любопытные там, где им быть не должно?
Но
Захар никогда не мог согласиться
с этим. Умом понимал, что ни у него самого,
ни у кого-либо
другого из их большой семьи,
или даже из всей Тухольской
общины, никогда не вырастут крылья,
что человеку сужено
ходить по земле,
но душа парня рвалась ввысь.
Наверное, так же истово, как и у его славного
пращура, от которого
род Беркутов пошел.
Тот тоже больше
всего взлететь мечтал.
Густой
бор высоко вздымался
с обеих сторон
едва заметной, утоптанной
зверьем тропинки. Здесь,
высоко в горах,
вдалеке от человеческого
жилья, деревья были особенно дикие и неприветливые. Притерпевшись
кое-как к оленям
и медведям, кабанам
и волкам, эти суровые великаны,
будто сердились на человека. Так и норовили
сбросить ему на голову большую
шишку, или сыпнуть
за воротник рубашки
добрую горсть сухой и колючей
хвои.
На
что уж привычный
к горам был Захар, да и то притомился — третий день в дороге.
Если ползанье по недоступным кручам
и непролазным чащам считать дорогой.
Но
предсмертное хрипение отца все еще раздавалось в его ушах, и никакая
сила в мире не заставила
бы Захара отказаться
от задуманного. Пусть бы к скиту, где спасался старец
Актиний, известный на всю Красную
Русь умением лечить
людей и животных,
пришлось бы идти еще более тяжелой и опасной дорогой,
парень не поворотил
бы назад. Больше
он никогда не будет стоять
в изголовье умирающего
— не в силах помочь,
или облегчить страдание.
Матушка поняла это сразу и словом не перечила, когда Захар объявил
ей о своем решении: податься
в науку к Актинию. Может,
помогла слава об умении столетнего
старца, которая докатилась
и до их общины. А может, заглянув
в сухие глаза сына, мать сердцем почувствовала
его состояние? Кто знает. Но она, молча,
благословила Захара и только попросила
не уходить сразу,
дождаться сороковин.
Унылый
пейзаж — печальные
мысли.
Захар
решительно встряхнул головой,
собираясь до наступления
сумерек пройти еще хоть милю, но неожиданно
увидел прямо перед собой старый
и замшелый, но с виду еще крепкий
пень. Кто умудрился
именно здесь срезать
вековой бук? И куда подевался
громадный ствол дерева?
Оставалось только гадать.
Но хоть как мудруй, а здоровенный пень торчал посреди
тропинки всего в нескольких шагах впереди. Будто только Захара
и поджидал. Да такой удобный,
что парень сразу почувствовал, как притомился.
