Глава первая
Пока всё, как всегда
1.
Тем утром, весной 2006 года, город Обод проснулся, как всегда, рано.
Солнце еще задерживалось за восточными холмами, только чуть-чуть, будто сквозь густой синий туман, подсвечивало кучерявые белые облачка на небе, а по главной улице города в сторону Канала упругой трусцой уже бежал учитель физкультуры местной школы номер два Саня Папиров. (Для учеников, конечно, он был Александром Николаевичем и, по неискоренимой в школах традиции давать наставникам клички, «Папиром», но в городе, где Папиров родился и вырос на глазах у всех, большинство взрослых ободовцев с некоторым оттенком необидного панибратства звали его просто Саней; мы тоже будем называть нашего героя так).
Пять лет назад ко дню, когда Сане исполнилось тридцать лет (педколлектив школы отметил это событие на большой перемене, за пятнадцать минут успев сказать коллеге все, что в таких случаях полагается говорить), директор школы Моисей Борисович Гуревич в областном педагогическом управлении добился на двести рублей прибавки к саниной зарплате, – Саня, как свидетельствует этот факт (очень обрадовавший жену физкультурника Ксению Александровну, учительницу рисования в той же школе номер два), был уважаемым начальством тружеником.
Подписывая приказ о прибавке к зарплате, областное начальство в том же документе пожелало Сане «больших успехов на благородном поприще воспитания подрастающего поколения», но сам Папиров ступеньку, на которую он успел подняться к началу нашего повествования, называл «сугубо временной»; втайне он мечтал в недалеком будущем с этой ступеньки перепрыгнуть на место, которое в большей мере соответствовало бы его природному предназначению, – место это, по словам Папирова, было на «литературном поприще». Желание утвердиться на «поприще» несколько лет назад подогрела в нем местная газета «Ничего кроме правды», опубликовавшая мемуары учителя «Как мы два дня стояли в Москве у Белого дома». С этого времени ободовцами, проявлявшими интерес к политике, Папиров почитался не только как уважаемый начальством педагог-спортсмен, но и как местный прораб перестройки.
В свободное от уроков время Саня писал «детективно-политический роман» (так он сам назвал жанр своего произведения) «Золото партии». Большое количество строк романа уже аккуратно хранились в трех толстых тетрадочках, но там пока не было предложения, которое задавало бы всему произведению нужный настрой и ритм, – предложения первого, над сочинением которого Саня безуспешно ломал голову вот уже несколько последних дней…
Минуты, отведенные утренней пробежке, были для Сани лучшими минутами суток, ибо в это время во всем теле ощущалась, как любил говорить физкультурник, «мышечная радость», а кроме этого в отдохнувшую во сне голову приходили разные мысли и метафоры.
Но сегодня настроение у Сани было плохое.
Два дня назад в квартире, вечером, незадолго до той минуты, когда надо было включать телевизор, чтобы послушать последние политические новости в стране и за рубежом, у него с женой произошел такой несвоевременный и ненужный разговор:
– Ты, Саня, – поджав губки и тем самым сделав лицо постаревшим, некрасивым и даже противным (о, как не нравилась Сане эта дурацкая гримаса!), сказала жена, – уже целый час зря лежишь на диване, а мусор, два ведра, между прочим, не вынес. Может, хватит отдыхать?
В ответ Саня, не вставая с дивана, объяснил:
– Когда рядовой рабочий, Ксюша, лежит – он отдыхает, а мы, писатели, в это время, может, мучаемся.
Саня в ту минуту и в самом деле пытался отшлифовать в голове никак не дававшееся ему первое предложение романа «Золото партии». А вчера в тот же час суток, когда ведра с мусором по-прежнему оставались в кухне, а Саня, наморщив лоб и глядя в потолок, лежал на том же диване, учительница рисования снова некрасиво поджала губки:
– Опять мучаешься, Саня?
Чувствительное сердце физкультурника на те змеиные слова отозвалось учащенным пульсом, который пятнадцать минут не приходил в норму…
«Кажется, надо что-то радикально менять в семейной жизни», – вспомнив вчерашнее, подумал Папиров, но в эту же минуту он вдруг ощутил в теле очередной прилив мышечной радости и ускорил бег. Каждое утро Саня пробегает трусцой три километра; когда температура воды в Канале поднимется на два-три градуса, на финише своей трассы, стянув с потного тела трикотажный тренировочный костюм, физкультурник взбодрит себя еще и водной процедурой.
2.
Саня подбегал к берегу Канала, когда в однокомнатной холостяцкой квартире пенсионера Павла Петровича Грушина на письменном столе загорелась укрытая зеленым абажуром яркая лампа. Сам Павел Петрович, включив лампу, сел в жесткое кресло и взял в руки шариковую ручку.
В семьдесят три года возраст человека должен уже заметно давить на плечи, но Павел Петрович этого давления пока не чувствует и твердо верит, что у него достанет сил, чтобы осуществить, может быть, последний в жизни крупный и важный замысел.
Грушин высокого роста, худощав. Его большие черные глаза еще не притушило время, они чем-то напоминают цыганские, но, как и подобает многим русским, пенсионер круглолиц и курнос. Окончив московский университет, Павел Петрович в молодости преподавал в столичной средней школе, в восьмидесятые годы сблизился с одним полубогемным кружком, где подозрительно разговаривали о политике, «делом» кружка своевременно заинтересовалась госбезопасность, и Грушин некоторое время провел в психиатрической больнице. Потом Павел Петрович уехал в Обод, до пенсии опять работал в школе. Был (еще в Москве) женат, но, не обзаведясь детьми, давно развелся. О жене никогда не рассказывал, только однажды при случае вздохнул: «Слишком много я потратил на нее времени»…
Мысль создать о городе «документ» – так сначала Петр Петрович назвал жанр своей будущей книги – возникла у пенсионера не вдруг, не так, как возникает замысел у тех творческих людей, которых внезапно осеняет. Мысль эта подступала к нему постепенно в течение, может быть, последних десяти лет; может, первые симптомы зарождающегося, еще неясного сюжета он ощутил и раньше – сначала как возможное приятное хобби, как второстепенное занятие человека, который, дожив до пенсии, получил законное право уже «не подчинять личное общественному», а делать что-то необременительное по затратам сил и приятное для души. Но по мере того, как в мыслях (пока только в мыслях!) созревал «документ» (со временем названный просто «Летописью»), все яснее приходило понимание, что книга будет делом трудным, но и самым значительным и интересным из всего, что он когда-либо делал в жизни.
К тому раннему весеннему утру, когда мы застали «летописца» сидящим за письменным столом, Павел Петрович уже проделал немалую
