Я смотрю в глаза самого жалкого существа на свете – растрепанные рыжие волосы небрежно собраны в пучок, под глазами синяки, потрескавшиеся губы скрывают пожелтевшие от плохого ухода зубы, на худом сутулом теле висит помятая, выцветшая от частых стирок больничная пижама – жуткое зрелище. Отвращение к увиденному заставило меня отвести взгляд от собственного отражения в оконном стекле и взглянуть на стекавшие по нему и решеткам капли. Там, за серой пеленой дождя, на ограждающей периметр больницы стене горел яркий прожектор.
Мысли не хотели выстраиваться в стройную нить, они, скорее, были похожи на капли дождя за окном – поди попробуй их собери…
– Ну что? – спросил знакомый до боли голос. – Не получается?
– Нет, – призналась я.
– И что же ты скажешь доктору, когда он попросит твой дневник?
– Если я напишу то, что лезет мне в голову, он точно меня не отпустит. Опять обколет какой-нибудь дрянью и не отпустит.
– С чего ты решила, что тебя вообще выпустят? – засмеялась Нинка. – Ты ж чокнутая!
– Не больше тебя, – безлико ответила я ей. Ненавижу эту дуру, все нервы мне вымотала за два года. Не умолкает ни на минуту.
– Ага! – заржала Нинка, а я, стараясь не обращать на нее больше внимания, продолжала пялиться на яркий свет на стене.
И все же она права: что я скажу Павлу Олеговичу завтра на беседе? Я должна была неделю записывать в дневник свои мысли, сны, происшествия за день. А страницы моего дневника девственно чисты и невинны… Не хочу выслушивать от него очередную лекцию о том, как это полезно для моего душевного здоровья! Единственное, чего я хочу, чтобы поскорее наступила пятница и ко мне пришли на свидание мои детки!
Трое моих ангелочков – единственные, о ком я могу думать вменяемо. Единственные, ради кого раз в неделю я привожу себя в божеский вид и улыбаюсь.
– Помнишь? Помнишь, что он сказал? – продолжила болтать моя соседка по палате, когда приступ истерического смеха отпустил её. – Не пустит тебя к детям, если опять ничего не напишешь!
– Урод! – в сердцах выпалила я. Знает ведь, гад такой, чем можно меня шантажировать!
– Ну, не скажи… Я б с ним уединилась…
– Фу! – я невольно представила себе эту картину, и мне стало тошно. Тряхнув головой, чтоб выгнать из головы эту мерзость, я постаралась вообще не вслушиваться в Нинкины слова.
Нужно было начинать писать. Пятница уже послезавтра, а завтра после обеда состоится беседа с врачом. Если она пройдет неудачно, он запретит свидание с детьми, а этого допустить нельзя! Я чувствую, что мне становится хуже, а без моих деток я рискую совсем утратить связь с реальностью.
Я оторвалась от окна и пошла к своей тумбочке. Из верхнего ящика я достала ручку и тетрадь, выданную мне медсестрой Наташей по предписанию моего лечащего врача-психиатра Павла Олеговича.
Сидя на кровати, писать, нагнувшись к тумбочке, было жутко неудобно. Поэтому я легла на живот, подложив подушку под грудь, и в такой вот позе сделала первую запись: «Привет, меня зовут Кира».
Глупо получилось. Никогда не вела дневник. Понятия не имею, что писать… Но необходимо было сосредоточиться и написать что-то адекватное. Я решила начать со своего прошлого, того, где я точно была здорова… и счастлива.
«Привет, меня зовут Кира, мне тридцать шесть лет. Сейчас я нахожусь на лечении в психиатрической лечебнице № 8 города N. Но до определенного момента в жизни могу сказать точно: психическим расстройством я не страдала.
Родилась я в замечательной семье, была единственным ребенком, любимицей родителей».
Приятно было вспомнить детство. Воспоминания о нем никуда не уходили, они всегда были со мной, но сейчас особенно заметно было, как они ровным строем проплывали в моем больном разуме. Давно я не ощущала такого здравомыслия. Может быть, дневникотерапия, как я её обозвала, действительно помогает.
«Родители старались, как могли, чтобы дать мне хорошее образование и обеспечить заделом на будущее. Во время учебы я никогда не испытывала трудностей в общении с людьми, хотя и друзей много возле себя никогда не держала.
Не могу назвать себя красавицей, но я и не уродина. В мужском обществе дефицита тоже не было…»
– Мм… сейчас начнешь расписывать свои подвиги на любовно-кроватном фронте? – раздался мерзкий голос Нинки прямо возле моего уха. Я даже не заметила, как эта бестия подкралась к моей кровати и, заглядывая через плечо, читает мои каракули.
– Брысь! Дрянь! – вспылила я на Нинку. – Пошла прочь!
– Да ладно… – она ткнула меня в плечо. – Хорошо пишешь. Прям мадам Кюри… – заржала маленькая, толстая, грязная, растрепанная, сумасшедшая баба, в которую тут же полетела моя подушка.
– Кюри была ученой, физиком! – крикнула я этой необразованной бестолочи.
– Да плевать… – начала было выступать Нинка, но тут вдруг дверь палаты отворилась, и на пороге появилась высокая, широкая в плечах обладательница недюжинной силы и длинной русой косы санитарка Марина.
– Чего орем? – грозно громыхнула Марина, а затем язвительно добавила: – Дамы…
Нинка тут же скукожилась, вжалась в стену, около которой оказалась на тот момент, и залебезила:
– Да мы… это тут… Мариночка… мы уже тихо…
Санитарка Марина окинула её и меня суровым взглядом и закрыла дверь.
– Черт бы её побрал, – шепотом возмущалась Нинка, частенько получавшая от Марины «доходчивые наставления» по поводу дисциплины. Моя соседка перебралась на свою кровать и на время замолчала.
На чем я там остановилась…
«…ещё до окончания института я встретила парня, ставшего впоследствии моим мужем.
Я не могу сказать, что не любила его. Любила, конечно же. И до сих пор люблю…»
Странно, но я до сих пор сомневаюсь, любила ли я его когда-нибудь вообще. Но написать об этом не решилась, вдруг врач решит показать мою писанину мужу… Нет! Нельзя сделать ничего, что могло бы разлучить меня с детками! Так что, конечно же, я очень люблю мужа…
