Огонь и вправду оказался честной стихией.
Ненависть не вернулась; но и пустота, выжженная пламенем, не исчезла. Ийлэ ощущала ее дырой в груди, которую никто больше не видел. Эта дыра не мешала, нет, и порой Ийлэ вовсе забывала о ее существовании, но она… была.
Меж тем потянулись зимние дни, один за другим, пока вдруг не выяснилось, что зимы этой уже и не осталось.
Вернулась кухарка, а с нею конюх и две женщины в черных вдовьих платках. Они скользили по дому призраками, оставляя после себя запах горя и камфоры. Ийлэ сторонилась людей. А люди сторонились Ийлэ. Она словно не существовала для них. И пускай, главное, что дом больше не мерз.
Камины. И завтраки в гостиной, поскольку столовая слишком велика для троих. Нат и Нани, с которой он возится, будто бы с куклой. Райдо. Ийлэ. Игра в семью? Почему бы и нет. В этой игре есть место книгам и клавесину. Руки Ийлэ неуклюжи, и игра получается неровной, но никто не обращает внимания.
Обеды. Прогулки по двору. Ужины и долгие вечера.
– Расскажи. – Райдо устраивается на полу рядом с Нани, которая подобному соседству лишь рада. Она моментально выпускает из рук погремушку и, пыхтя, вздыхая от натуги, пытается развернуться. Руки ее вязнут в толстой шкуре, но Нани упряма.
– О чем?
– Не знаю… о чем-нибудь. О городе…
Для него истории Ийлэ – сказка, и, кажется, она сама начинает воспринимать их именно так. Легче становится.
На сказку нельзя затаить обиду.
Или злость.
Ей нельзя отомстить, и проклинать за обман бессмысленно, потому что сказка – это вымысел. Неправда. И Ийлэ ложится на кушетку, руки спускает до самого пола, гладкого, вылизанного солнцем добела, дотепла.
– О городе… давным-давно…
Райдо фыркает, и Нани заходится смехом, до того ей радостно… пускай, если радостно.
– Давным-давно, еще до войны… – И улыбка уходит из глаз Райдо. Жаль. Ей нравится смотреть, как он улыбается, пусть бы и радость эта иррациональна, но Ийлэ может себе позволить иррациональность. – В этом городе устраивали ярмарку. Ежегодную.
– Благотворительную?
– Конечно… мы собирали деньги для помощи сиротам… или старикам… или вдовам… мало ли… тогда, давным-давно, в мире всегда находились люди, которым нужна была помощь.
– Они и сейчас остались.
Ийлэ поморщилась: возможно, и остались, но нельзя путать сказку с реальностью, от этого будет больно. А она больше не хочет боли.
– Мне ярмарки нравились. – Ийлэ проводит пальцем по доске, которая гладкая, но все равно неровная, и ей странно, что одно возможно сочетать с другим. – Я рисовала… тогда у меня получались милые акварели. Розы в букете и нарциссы, а вот с гиацинтами не ладилось. Нет, все было очень точно, но выходили они какими-то ненастоящими, понимаешь? Безжизненными… а розы покупали хорошо. Папа делал шкатулки, то есть не совсем шкатулки, заготовки из дерева, крохотные, такие, которые на два кольца… и замочек с секретом… а мама украшала их раковинами и кусочками перламутра… всегда дюжину для ярмарки…
– А моя букеты из перьев делает, – признался Райдо. – Красивые.
И это тоже было неправильно. Нет, не то, что матушка его делает букеты из перьев, но сам факт, что у него где-то там, далеко, имеется мать и что она участвует в ярмарках. И что сами эти ярмарки существуют с их кукольным театром, лавочниками и коробейниками, палатками, в которых можно увидеть какое-нибудь чудо, непременно рукотворное, но оттого не менее волшебное…
– Мамины шкатулки всегда пользовались успехом, особенно когда кто-то собирался сделать предложение… их продавали с аукциона, и все в городе знали, для кого… то есть кто будет играть свадьбу, и… и, наверное, это ерунда?
– Наверное.
Райдо легко соглашаться.
Он рядом, на полу, перевернул Нани на спину и щекочет, а та дрыгает ногами, пыхтит не то от возмущения, не то от восторга.
– А в этом году ярмарка будет? – поинтересовался Райдо, позволяя Нани перевернуться-таки на живот.
– Не знаю. Наверное. Почему нет?
– Действительно. – Он произнес это странно. – Почему нет?
Потому, что война закончена и город ожил, ему тоже надо затянуть раны, притвориться, будто бы и не было ничего…
– Каждый год за неделю до начала ярмарки выбирают королеву… – Ийлэ гладила доску и жмурилась: солнце яркое, близкое такое. – На площади ставят зеленую палатку, а в ней – ящик. Он заперт на три замка и опечатан. В этот ящик каждый горожанин может бросить бумажку с именем девушки, которая достойна надеть корону…
– И ты…
– Нет. – Ийлэ покачала головой. – Меня выбирали, но…
– Но?
– Отец запретил.
– Почему?
– Понятия не имею, но это было странно… Райдо…
– Да? – Он повернулся к ней, уставился… глаза-зеркала с темными зернами зрачков.
– Ничего, но… у тебя случалось, что вот ты живешь-живешь… все кажется таким обыкновенным, привычным, а потом оглядываешься и понимаешь, что ты многого не видел. Не замечал. Почему так?
– Не знаю.
– Он ведь никогда и ничего не запрещал просто так… он был хорошим…
– Верю.
– Очень хорошим… замечательным. И меня любил. И маму… а этот случай… ерунда же… титул этот… королева весны. Зачем выбирать королеву, если весна почти закончилась? Но обычай… обычаи порой напрочь лишены смысла… а кроме титула положен венок из полевых цветов… его красивым плетут, но все одно – это лишь венок. Из полевых цветов. И мантия шелковая… зеленого цвета… – Ийлэ вздохнула, вспоминая, как примеряла ее.
Не новая, не сказать, чтобы красивая, но такая желанная…
Мантию подшивали. И обновляли. И матушка подкалывала ее булавками, ворча, что Ийлэ могла бы подрасти еще немного, тогда бы и шить не пришлось.
– Он вошел и увидел меня в этой мантии. И побледнел даже… сорвал ее… бросил… он никогда не позволял себе вот так… и на маму накричал… она пыталась сказать, что эта мантия ничего не значит, что это все – не взаправду… а он… – Ийлэ замолчала, пытаясь понять, почему вспомнила именно этот эпизод. – Он сказал, что я и в шутку не должна примерять на себя корону.
Райдо, нестарый ты пень!
Несказанно рад получить от тебя письмецо. Новости, как выражается моя дорогая супружница, преудивительные и прерадостные. Я охренительно счастливый узнать, что ты не только не помер, но и не собираешься. Что до остального, то готов оказать тебе всяческое вспомоществование.
Читал твое письмецо и чухался, что лишайный. А сам знаешь небось, что шкура моя и задница, которая чует неприятности, никогда не ошибались. Снова ты прав, дорогой командир, в том, что на этакое сокровище желающих найдется, и потому беречь его надобно. За сим шлю тебе людишек из тех, о ком имею надежное ручательство.
А по весне, когда ты в вояж свой отбудешь, и сам загляну, погостюю недельку-другую.
Твой старый товарищ.
P.S. На свадьбу-то позовешь, извращенец несчастный?
