Клочок земли величиной с почтовую марку
(Вместо предисловия – советы гипотетическому читателю)
Эта книга писалась на протяжении примерно десяти лет, в 30-е годы прошлого столетия, и поначалу как книга, то есть как некое художественное полотно, объединенное общим сюжетом, хоть сколько-нибудь стройной композицией, персонажами и так далее, даже не задумывалась. Новеллы писались и печатались, иногда одна за другой, иногда с более или менее продолжительными перерывами, потом автор принялся за повесть, с рассказами никак не связанную, и лишь заканчивая ее, увидел, что некоторая архитектурная и смысловая цельность все-таки образуется. Так и сложился роман в рассказах, которому Фолкнер дал название повести, притом что новеллы, став его главами, сохранили свои первоначальные наименования.
Сама форма к тому времени уже более или менее устоялась в мировой литературе. Написаны были «Дублинцы» Джеймса Джойса, «Уайнсбург, Огайо» Шервуда Андерсона, «В наше время» Хемингуэя, «Конармия» Бабеля. А корни традиции уходят на глубины, в ХIХ век, в русскую классику – «Герой нашего времени», «Записки охотника».
Но даже на этом впечатляющем фоне фолкнеровский роман в рассказах (а у него есть и еще одна вещь в том же жанре – «Сойди, Моисей») обнаруживает определенную специфику.
Сюжетно их, эти детективные рассказы-главы, не связывает ничто, в каждой своя интрига, свои, как то и приличествует детективу, ложные ходы, свой способ расследования и своя развязка. Нет и общего композиционного строя, но это естественно, его и не должно быть. Правда, персонажи сквозные имеются – это Чарлз (Чик) Маллисон, возникавший на краю некоторых прежних новелл Фолкнера и переместившийся в центр незадолго до «Королевского гамбита» появившегося романа «Осквернитель праха», и прежде всего его дядя Гэвин Стивенс, окружной прокурор, выпускник Гарварда и Гейдельберга, а также Цинциннат местного разлива, как о нем говорится на страницах трилогии о Сноупсах, в двух последних частях которой, «Городе» и «Особняке», рассказчиком выступает тот же Чик Маллисон. К слову сказать, на мой взгляд, Гэвин Стивенс – это душевно самая близкая автору фигура в кругу многочисленных персонажей, населяющих его романы и новеллы, – человек добрый, умный, мягкосердечный, а главное, как сам же Фолкнер и обмолвился однажды, защищающий сирых и слабых, отстаивающий честь, справедливость и человеческое достоинство и карающий зло.
Ну да не в этом дело. И даже не в том, что в центре повествования, о чем бы оно ни велось – о кровавых преступлениях («Дым», «Рука, простертая над водами»), о любовном ли приключении, также чреватом смертельным (но предотвращенным) исходом («Королевский гамбит»), – неизменно остаются эти двое: пятидесятилетний дядя и восемнадцатилетний племянник. Не они придают книге своего рода эпическое измерение, без которого нет никакого романа – ни классического в духе Бальзака и Толстого, ни того, что в новеллах в духе Джойса и Фолкнера. Бесспорно, эти персонажи, особенно старший из них, обладают ясно выраженной индивидуальностью; и в то же время они ее словно бы лишены – что в, частности, порождает трудности читательского восприятия (но об этом дальше). Их биографии, их черты, речь – это столько же собственная биография, черты и речь, сколько, до известной степени, общие; личности растворены во внеличной атмосфере того мира, единственным строителем, а также «хозяином и повелителем» которого с полным на то основанием провозгласил себя Уильям Фолкнер и который приобрел всемирную известность под названием Йокнапатофы, что на языке американских индейцев племени чикесо означает «медленно течет вода по равнине». У этого клочка земли величиной с почтовую марку (площадью, уточняет единственный строитель и повелитель, в 2400 квадратных миль, населенной 6298 белыми и 9313 неграми) своя история, свои предания, свои законы, здесь все друг друга и все друг про друга знают, даже если в глаза не видели и, более того, видеть не могли, потому что эти знакомые незнакомцы умерли задолго то того, как родился тот или те, кто их не знал, но знает. Вот как это выглядит.
Дядя пытается растолковать племяннику одну давнюю историю, прибегая нередко к туманным намекам, недомолвкам и скороговорке, странным при его всем известном красноречии, но во всем этом, оказывается, нет решительно никакой нужды, потому что молодому человеку уже и без всяких рассказов, подсказок и намеков все известно. Откуда? От кого? Да ниоткуда и ни от кого персонально – просто история эта, как и вообще все, что здесь произошло, давно или недавно, рассеяна в воздухе Йокнапатофы. События, о которых идет речь, случились за несколько лет до рождения Чика Маллисона, и «тем не менее это были его годы; он унаследовал их, дождался своей очереди стать наследником, как в свой черед достанется ему в наследство от отца с матерью то, что они унаследовали в свой», – и далее идет длинный перечень того, что это наследство составляет. В этой истории перемешаны быль с небылью, явь со сном, правда с легендой, но и небыль, и сны, и легенда тоже составляют общее богатство (и общее бремя), а стало быть, и персональное богатство и бремя Чика.
Быть может, еще отчетливее эта идея, это состояние личного безличия выражены в другой книге Уильяма Фолкнера, романе «Авессалом, Авессалом!». В самом его начале есть сцена, отчетливо рифмующаяся по смыслу с рассказом Гэвина Стивенса: там тоже пожилая дама пересказывает молодому человеку события многолетней давности; и в этом пересказе тоже нет практической необходимости, потому что если не все, то многое из услышанного молодой человек уже и так знает: «… это была частица его собственного наследия, нажитого им за свои двадцать лет… Его детство было полно ими (историями, случившимися в здешних краях, и именами живших здесь людей. – Н.А.); в самом его теле, как в пустом коридоре, гулким эхом отзывались звучные имена побежденных». И тут же следует ударная, смыслоносная фраза: «Он был не реальным существом, не отдельным организмом, а целым сообществом».
Но ведь мы-то с вами пребываем за пределами этого мирка, по ту сторону этих событий, и то, что жители Йокнапатофы легко улавливают в случайно брошенной фразе или в полунамеке или даже в прищуре глаз, нам неизвестно и непонятно. Тут как раз я и возвращаюсь к проблеме читательского общения с Фолкнером.
Его фраза движется медленно и тяжело, останавливается по пути, чтобы вернуться к началу, а вернувшись, уходит в ином направлении, захватывает множество ненужных, как кажется (нам), и опять-таки непонятных (нам) подробностей, кусает себя, как змея, за собственный хвост. Разобраться в этих хитросплетениях – поистине труд нелегкий.
