Время в камере следственного изолятора тянулось томительно долго. Игра в карты на приседания в какой-то степени отвлекала от грустных мыслей находящихся в ней арестантов. Добавляла адреналина в кровь: в любой момент в камеру через волчок[1] могли заглянуть надзирающий контролёр или вломиться для досмотра опера. За такое нарушение правил изоляции можно было запросто угодить в карцер. Каждый игрок знал, что условия содержания там для подследственных в разы хуже. Тем не менее осознанно шёл на риск, чтобы разнообразить скучное пребывание в четырёх стенах замкнутого пространства, куда угодил не по своей воле.
Играли всегда на интерес. На этот раз проиграл Толстолобов. Кряхтя, он приседал, вытянув перед собой руки, и всё бы ничего, да мешал огромный пивной живот.
– …сорок семь, сорок восемь, сорок девять, зачёт! – выкрикнул под дружный хохот сокамерников Циркач, который получил это прозвище за умение стоять и ходить на руках с поднятыми вверх ногами.
– Сыграем ещё? – предложил он Толстолобову.
– Да что-то не хочется больше, ноги не держат.
– Наел жиру у себя в морге, вот и не держат, – вступил в разговор Тренер. Он прославился тем, что устраивал новичкам один из элементов камерной прописки, заставляя с утречка спящих «крутить велосипед». Делалось это просто: между пальцами ног жертвы вставлялись и поджигались спички. Срабатывал болевой рефлекс, заставляя несчастного непроизвольно дрыгать ногами. Толстолобов с горечью вспомнил, как Тренер обкатал и его. И вообще, камерная прописка – вещь серьёзная. Как и всем, перешагнув её порог, Толстолобову пришлось ответить «смотрящему»[2]: кто по жизни, какая статья, как звать сыча[3]. Отвечать на эти вопросы не очень-то хотелось, ведь вину свою в ходе следствия до сих пор не признал.
Несмотря на скудную стипендию студента медицинского института, подработка санитаром в морге давала приличный доход. В обязанности входило: снять с трупа одежду, омыть, вскрыть черепную коробку и кое-что ещё по мелочи. Дальше подключался патологоанатом, по завершению работы которого всего делов-то было: зашить разрезы, помыть, одеть, уложить тело покойного в гроб и выдать родственникам. Правда, перед этим сам или трое компаньонов-дольщиков спрашивали у них:
– Таксу знаете?
Таксу, установленную санитарами морга, как выяснилось позже, знало практически всё взрослое население города. За оказанные услуги она составляла четверть месячной зарплаты и бутылка водки в придачу. Кто её придумал, уже и не вспомнить. Благодарные родственники не возмущались, потому как за такой гонорар санитары всё делали без каких-либо проволочек, качественно, а главное – быстро. Дело было поставлено «на поток», и при обоюдном согласии обе стороны были полностью удовлетворены такой сделкой.
– Почему я, умея зарабатывать деньги, должен был плохо питаться? – размышлял Толстолобов. – Подумаешь, набрал лишние килограммы! Так это же не в ущерб здоровью и не повод для насмешек? Если бы не треклятые военные, мог бы жить безбедно до окончания института. Они-то всё и испортили. У сослуживца в дорожно-транспортном происшествии погибли жена и дочь. Один из них возмутился и высказался при всех, что считает кощунством брать мзду с убитого горем человека. Остальные его поддержали, и… позвонили куда следует.
В тяжёлых раздумьях он вновь и вновь вспоминал все детали случившегося с ним – вплоть до ареста. Как приехала следственно-оперативная группа. Как у него и других санитаров в ходе осмотра изъяли полученные от граждан деньги, в сумме, явно превышающей обычные карманные расходы. В шкафу раздевалки обнаружили ещё девять бутылок водки, появление которых ни он, ни другие, кто был в доле, объяснить не смогли. Это ли не доказательства вымогательства незаконного вознаграждения, полученного от граждан за то, что входило в круг их служебных обязанностей? Двое отпираться не стали и сразу же дали правдивые показания. Его же с Андрюхой после допросов и очных ставок водворили в ИВС[4], а на третьи сутки перевезли в следственный изолятор. И вот он здесь, среди всей этой шушары, из которой заслуживает уважения только «смотрящий» – вор с погонялом[5] Аристократ. Несмотря на его преклонный возраст, он попался «на кармане» впервые, иначе бы не сидел в одной камере с «первоходками». Его общение на воле с уголовными авторитетами и уважение в их кругах давали ему своего рода карт-бланш[6] быть тут главным. Все обитатели камеры это знали и с подобострастием слушались его беспрекословно.
Кровать под Аристократом жалобно заскрипела. Молча, жестом руки он подозвал к себе Толстолобова и, презрительно глядя ему в глаза, произнёс:
– Толстый, ты уже две недели чалишься в этом тереме. А известно ли тебе, что твой подельничек вчера отправился на волю в «деревянном макинтоше»[7]? Толстолобов знал, что Андрюха все эти дни был где-то рядом, может быть даже в соседней камере. Но признался кореш в содеянном следователю или нет – это было ему неведомо. На здоровье тот никогда не жаловался, а с учётом сорокалетнего возраста помирать ему было ещё рановато. Однако такими вещами в местах заключения не шутят, тем более смотрящие. Поэтому, ошеломлённый неожиданным известием, заикаясь от волнения, кротко осведомился:
– Что с ним с-случилось? П-почему?
– Истинную причину смерти тебе может сказать лепило[8] на медосмотре, если, конечно, захочет. Молва донесла, что дружок твой водку жрал в три горла, как удав кроликов, а здесь её подследственным, сам понимаешь, не подают. Привыкший к возлияниям организм не перенёс её резкого отсутствия. Так же презрительно, не спуская с него глаз, Аристократ сквозь зубы процедил: – Бог не фраер – шельму метит… Всё видит и знает, как вы со скорбящих жилы тянули. Случись что со мной или моими родными на воле, ты бы и на нас нажился… А потому не сомневайся – тебя ждёт жестокая участь! Век воли не видать!
В камере воцарилась гробовая тишина. От такого пожелания и предчувствия неминуемой беды Толстолобова прошиб холодный пот. Он уже знал, что по городу ползут нелестные слухи о творящемся в морге беззаконии, к которому имел самое непосредственное отношение. Слышал о желании масс добиться справедливой и суровой кары в отношении виновных. Ноги его подкосились. Обхватив руками голову, он рухнул на скамью у стоящего в центре камеры стола, простонал, как побитая собака, и от жалости к себе слёзно заскулил. Никто ему не сочувствовал и не успокаивал.
