Послеполуденное солнце отчаянно билось в высокое кухонное окно. Билось-билось и вдруг перестало. Кое-где в домах напротив зажглись другие окна, несмотря на то, что, хотя солнце и скрылось, – было еще светло. Только в этом окне свет все не загорался. Не загорелся он даже, когда стало по-настоящему темно.
Так темно бывает только в городе. Как в лесу, среди многоэтажек – старых, уже крошащихся бетонных развалюх и новостроек – ночь наступает незаметно, в мгновение, и тут же топит в себе весь город. Любой источник света кажется лишь слабой попыткой побороть эту тьму; он не наводит на мысль о тепле и уюте, но кажется чем-то совершенно ненужным, мешающим, кажется жалким, крошечным. Кстати, о крошках…
На кухне сидели двое, мужчина и женщина, и пили чай. Оба – старики, и видно, что со старчеством своим они давно уже свыклись. Она, – в зеленой юбке и коричневом свитере с горлом; седые волосы заколоты на затылке леопардовым крабиком, – не спеша пьет чай и иногда протягивает желтоватую, как страница старой книги, руку за маленькими печенюшками-крендельками. На кружке поздравление с Новым 2007-м годом. Он – в белой футболке с короткими рукавами и коричневой распахнутой жилетке; череп его едва ли не лыс – громко, в прихлебку, глотает чай из кружки, без лишней скромности гласящей: ЦАРЬ, и ниже: просто царь. В ней, на черной непроницаемой поверхности крепко заваренного «Липтона», плавают крупные белые крошки от кекса с изюмом. Плавают-плавают, а потом незаметно тонут. Оба сидят и пьют в тишине, которую нарушают разве что его громкие глотки и звук крошащихся на ее зубах крендельков, до тех пор, пока он, наконец, не спросил:
– Тебе ногам не холодно? Давай тапки принесу. Надо было сразу. – Говорит под нос, а вслух: Чего ноги будешь сидеть жать.
– Да не холодно мне. Я вон в носках теплых. Сиди уже.
Он, однако, сидеть не стал, а, кряхтя поднявшись со скрипучего стула, направился в прихожую, отодвинул дверцу большого шкафа и выудил из него пестрые тапочки. «Ее тапочки», – подумал он про себя. Но других не было.
– Спасибо.
– Ну.
Какое-то время они еще пили чай, а когда оказалось, что у кружек есть дно, первая заговорила она:
– О брате нашем когда последний раз слышал?
– А что сейчас можно слышать?
– Да мало ли…
После этих ее слов, на кухне, где-то под потолком, вновь повисла тишина.
– Может, кто прежним занялся?
Тишина сгустилась.
– Прежним… – Нахмурился он. – Как прежде уже никогда не будет. Мир изменился, и мы вместе с ним, а ты все никак не отступишься. Может быть ты не видишь или видишь, но не признаешь в своих глазах усталость. Точно такая же и в моих глазах, я знаю, а это значит, что мы по-настоящему состарились. И все остальные тоже. И нечего надеяться понапрасну на лучшее. Только душу себе травишь.
Слушать о том, как «все еще, может, не поздно поправить» – он больше не мог и хотел, чтобы она, как и он, перестала тешить себя напрасными иллюзиями насчет будущего, которое их ждет. Вернее сказать – не ждет. Он искренне думал, что, приняв реальность такой, какая она есть теперь, она сможет наладить свою жизнь, приспособится и не будет жить тоской по прошлому. Что говорить: он жалел ее. Раньше, в те дни, когда люди были чутки к земле, когда глаза их были зоркими и чаще обращались к небу, в те дни, когда люди не заглядывали дальше дня или недели, когда на веру принимали легко и самоотреченно – в те дни было ее время. Тогда одно ее имя вселяло страх в людские сердца. Ее боялись, как саму смерть, и редкие смельчаки и счастливцы получали бесценные дары и мудрые советы, которые только она могла им дать, потому как ведает будущее, и открыты ей многие тайные знания. Поделом боялись ее, детоворовку, старую колдунью, наделенную непомерной силой, нечеловеческой; ее, разъезжающую по свету белому на железной ступе, легкой оттого, что несут ее души покойников.
Но это было раньше. В те дни, о которых уже и не вспомнить.
– Ты пойми, старая, нет у нас больше той силы. Остатки ее жмутся к Матери Сырой Земле. Изжилась она.
– Сама ли?
– Сама, не сама, – сердился он, – один черт, мы уж не те и прежними не станем. Да, были времена, когда считались с нами, когда нам жертвовали, когда нас боялись, но теперь нас в их понимании – нет. Есть первый, второй, третий и десятый законы, объясняющие все, что угодно. Все, что угодно, но только не нас. Если следовать их логике, выходит, что сила притяжения была и до своего открытия. Могли и не открыть ее, а она бы была как само собой разумеющееся. Вот мы сейчас и есть эта сила притяжения, которую не открыли. Не смогли объяснить. И, знаешь, я их понимаю. Для них мы стали тем, чем для нас сейчас является нынешний день: чем-то необъяснимым. Невозможным.
