Ванна полна алой крови, смешавшейся с водой. Из этой страшной смеси виднелись полголовы с темно-русыми мокрыми волосами и круглая женская коленка, белая, словно из могильного мрамора.
Шаламов постоял в дверях, впервые почувствовав себя не в своей тарелке, беспомощно оглянулся, косолапо переступил с ноги на ногу, кашлянул подавленно, оттер назад напиравших оперативников.
– Кузя! – позвал он. – Глотов скоро там? Позвони еще раз. Я без него начинать не могу.
– Щас, щас! Я мигом! – крикнули сзади.
– И пусть санитаров не забудет. Ее вытаскивать из ванны после осмотра придется. Заглушка под ней. Так воду не спустить.
– Где телефон-то? А, черт! – донесся опять голос сзади.
– Там вроде, на кухне, – кашлянув, полез за сигаретой Шаламов, совсем выставив оперативников из ванной и шикнув на нетерпеливых. – Туда без экспертов ни ногой! Особо ретивых сам придушу. Облазить пока все в квартире.
– Да ладно, Михалыч, – огрызнулся старший. – Одно дело делаем.
– Я повторять не стану, – чиркнул спичкой Шаламов, но, вдруг спохватившись, торопливо затушил огонь.
– Что? – выпучил глаза опер.
– Глянь газовые горелки! Что-то гнильем ударило, как зашел.
– Газа нет, я проверял, – успокоил старший. – С трупа поперло. Два часа – и запах начинает валить. А эта больше здесь кочумает. И вода, видно, горячая была.
– Вот черт! – утер взмокший лоб Шаламов. – Накрыло даже. Про газ подумал. Не бабахнуло бы…
– И на старуху бывает, Михалыч, – хмыкнул рыжий опер, его веснушчатая физиономия разъехалась в сочувствующей ухмылке.
Сыщики помоложе запереглядывались, зашушукались, но повеселиться не успели.
– Бывает, когда ее поп накрывает! – рявкнул на них Шаламов, и смеяться сразу расхотелось.
– Все перевернуть, но аккуратно. Следы у меня чтобы ни-ни! – Он уперся жестким взглядом в старшего опера. – Оставь одного побашковитей здесь, а остальных гони по этажам, по соседям. Опросить весь дом. И чтобы никто не филонил. Треп прекратить.
– Михалыч, ну ты совсем нас за детей держишь, – обиделся старший, разведя по-детски руки, только что губы не надул.
– Константин, работать! – не принял обид криминалист. – Я думаю, через часок сюда как бы сам Максинов не пожаловал. Ты знаешь, чья это квартира?
– Чья?
– Вот генералу своему, когда он примчится, и задашь этот вопрос. Разумеешь?..
* * *
Так начиналось расследование дела о загадочном убийстве в известном всему городу семействе врачей. У прокурора-криминалиста Владимира Шаламова оно было одним из самых сложных и памятных.
Вспоминая спустя много лет, он мучительно переживал давно прошедшее и твердил, что во всей этой истории с самого начала ему чудилось присутствие неземного, нечеловеческого, темного и иррационального.
На кухне их уместилось пятеро. Раньше никогда такой гурьбой не собирались. Все как-то двое, трое. Заскочат на минутку: «Ты как?» – «Я нормально. А ты?» – «Путем». А тут сбежались все. И повода, вроде, никакого.
Раньше и объемами все были аккуратнее, одно слово – студенты, а теперь – сплошь врачи и сплошь габаритные. Откуда что взялось за какие-то год-полтора? Одна Инка Забурунова все еще светилась насквозь, только грудь выдавалась, а так – тонкие ручонки в обтягивающем белом свитере и ножки – длинные ходульки в голубых продранных на коленках джинсах.
Лаврушка Фридман и Семен Поленов обосновались на роскошном диване из гарнитура чуть ли не дореволюционных времен. Благородная кожа под ними тяжко хрустнула, но выдержала и в дальнейшем скрипела, не переставая, при каждом их движении, тоскливо и безнадежно. Оба от удовольствия закрыли глаза, но Инка все же втиснулась между толстяками, отвоевывая пространство острыми локотками и довольно повизгивая, для полной комфортности расширяла территорию, покалывая то одного, то другого острыми ноготками.
Димыч Гардов оседлал единственный стул, приняв от Фридмана его увесистую модерновую сумку с провиантом, а Эдик Мартынов, пощипывая гитару, блаженствовал на своем когда-то любимом месте – выше всех, на широком удобном подоконнике, потеснив Светкину драгоценность – крохотный цветок с васильковыми глазками в глиняном горшке.
Сам Вадим остался стоять на пороге кухни и, когда гости – приятели благополучно разместились, потолкавшись и поутихнув, хлопнул в ладоши, будто подавая команду, вопросил:
– Как обычно?
– А Туманская? – вырвалось у Забуруновой, она, как прежде, света белого не видела без подружки.
– Семеро одного!..
– Обидится!
– Слез будет!
– Это ее проблемы! – крикнул Вадим, завершая стихийное обсуждение.
– Как же так! Как без хозяйки? – бунтовала Инка.
– Слезы женщины… – поддакивал ей Поленов, погладив худенькое плечико.
– Слезы любимой женщины… – покачал головой, будто осуждая, Эдик, но в глазах его прыгали злыдни-бесенята.
Но Вадим уже принял от Димыча бутылку красного вина из Лаврушкиной сумки, поднял, подозрительно разглядывая ее на свет.
– Опять спер у предков? – обернулся он к кудрявому до безобразия толстяку. – Проказник ты наш.
– Не убудет, – хмыкнул Лаврушка. – Французское винцо.
– Алжирское, – поправил Семен. – Скиснешь с него. Сейчас бы водочки.
– А за чем же дело стало? – Вадим дернулся к холодильнику.
– Один черт, наливай, – опередил его Мартынов, ему не терпелось, он и бренчать перестал на гитаре.
Хлопнули по бокальчику, бутылка, хотя и велика была, кончилась; затянулись душистыми французскими сигаретами из той же сумки. Все знали, запасы были не Лаврушкины, его родителей. Он, хотя и громоздкий с виду, после института так еще и болтался, не определившись с профессией, обитая где-то на кафедре. Ждал, как решат «предки». Те спорили между собой в периоды, когда возвращались на некоторое время из Северной Африки, где в Алжире, Марокко или Тунисе – сам Лаврушка не интересовался, отец его спасал туземцев от особой заразы. Мать каким-то образом помогала, хотя единственной ее специальностью была ветеринария, говорить о которой она при людях стеснялась. Собственно, и вино, и сигареты, и многое то, что имелось в их доме и приносилось Лаврушкой, тоже было «из-за бугра». Поэтому, не успев выпить, Фридман тут же обычно начинал нахваливать и одновременно ругать буржуев, «у которых даже негры, спрыгнув с пальмы, уже без застенчивости права качают где-нибудь в конгрессах, а у нас и в туалете слова не скажи…».
Вадим смотрел на взбалмошного кудрявого бедолагу – ничего не изменилось в Лаврушке за это время; тот уже начал долдонить Семену старую песню о прелестях заграницы, правда, темой его вместо Африки стал Израиль.
