Надо было сразу догадаться, что день будет плохой. Разбудил меня звонок: Василиса. Обрадовала, что «очень продвинулась»: пришел обнадеживающий ответ из Барнаульского архива, там прощупывается важная зацепка.
– Здо́рово, – воскликнул я и тут же сообщил, что стою голый на холодном полу перед душевой кабиной.
– Я еще позвоню, – пообещала она. Когда я в самом деле начал раздеваться, чтобы забраться под душ, позвонил Савушка:
– Слушай, дурак, приезжай! – Он рассказал, что сидит сейчас на бережку, вода как стекло, солнце только-только показалось, тишина, птаха чирикнула, рай!
– Приезжай, чего ты там в своей Москве? Одни кирпичи в асфальте.
– Приеду-приеду.
– Да врешь ты все, – он бросил трубку, будто обиделся, хотя такой разговор происходил у нас уже, наверно, в сотый раз.
Бог любит троицу, говорила моя неверующая мама, и была права: третья радость ждала меня уже на улице.
Он увидел меня раньше, чем я его, от встречи было не увернуться. Старик приветственно вскинул трость, и стал призывно работать ею и левой рукой. Скорей ко мне, как я рад тебя видеть!
Удивительный человек Ипполит Игнатьевич! Тридцать лет убежден, что я отношусь к нему с глубочайшим уважением и готов ради него на любые подвиги. Он стоял рядом с мертвой клумбой посреди двора. К этой же клумбе через несколько минут Нина, существо когда-то мною страстно любимое, потом глубоко ненавидимое, а теперь мне безразличное, доставит девочку Майю. Якобы мою дочь.
Не клумба, а лобное место.
Я подошел, старательно подавляя нарастающее раздражение. Ипполита Игнатьевича нельзя было обижать, у него большое горе – пару недель назад во время их с женой загородной прогулки пьяный милиционер сбил своим джипом его жену, Анну Ивановну. Насмерть.
– Женя, вы должны мне помочь.
Он был на себя не похож, хотя внешне и не изменился. Длинная, худая фигура с седой поджарой головой прямо-таки сотрясалась от нервной лихорадки. Таким я его не видел даже сразу после трагедии. Сдержанный, всегда держащий себя в руках счетовод на пенсии. Страшно экономный и аккуратный, одежда на нем старела не изнашиваясь. Он был чистоплотен, как бы даже не из гигиенических, а идейных соображений: в жизни не взял чужой копейки, и грязь считал чем-то ему не принадлежащим и поэтому ее избегал. Дикая, нелепая смерть супруги его не сломала, просто еще более морально подсушила. Ни инфаркта, ни запоя. А тут такое хождение ходуном.
– А в чем дело?
– Женя, вы должны отвезти меня туда!
Я сразу догадался – на место трагедии. И вспомнил, что дело о наезде развивалось как-то нехорошо. Подмосковные милиционеры конечно же с самого начала стали угрюмо «отмазывать» своих, и теперь все представляли так, будто Анна Ивановна сама кинулась под автомобиль, проезжавший без превышения скорости и с непьяным водителем за рулем. Обычное дело – никто не хотел отвечать.
– Ну-у, отвезу, только ведь, вы знаете, сейчас дочку привезут, суббота.
Он знал о моих обстоятельствах, и я был уверен, что деликатность победит в нем нервный порыв.
– У меня теперь, поверьте, Женя, особые, совсем особые обстоятельства. Я думаю не только о себе.
– Давайте, я посажу вас в такси, и деньги… – Он мучительно покрутил шеей и ковырнул тростью землю в клумбе.
– Мне нужен не столько транспорт, сколько – свидетель.
О-отли-ично. Чем сильнее я ощущал, что мне не хочется ехать с ним, тем отчетливее понимал, что ехать придется.
В арке проходного двора появилась пара знакомая и неприятная как оскомина. Крашеная, хорошо одетая блондинка лет тридцати пяти, ведет за руку длинненькую девочку лет двенадцати. Обе сосредоточенны, но думают наверняка о разном.
Я выразительно посмотрел в их сторону, надеясь, что старика наконец проймет.
– Мы можем поехать вместе, – нашелся он. Куда подевалась его деликатность?!
– Два свидетеля, – прошипел я и поймал его удивительно несчастный, трагический взгляд.
Нина передала мне Майкину ладошку как эстафетную палочку, и тут же выключилась из игры. Привет-пока, и она уже высокомерно цокает каблуками в обратном направлении. Я подозревал, что она меня дурачит. Сколько я ни присматривался к Майкиному личику, не находил там ничего специфически своего. За неимением семейных альбомов – все сгорело, когда я был в армии, – приходилось привлекать другие аргументы в опровержение навязываемого мне отцовства. Я действовал как Агафья Тихоновна наоборот. Вот если бы нос Маечки вернуть Вадику Коноплеву, а ушки – Рудику Гукасяну, прижилось бы? Да, двенадцать с чем-то лет назад в веселые годы моего журналистского расцвета имела место удивительно банальная житейская история. Привлекательная и легкомысленная девушка Нина, избалованная дочь высокопоставленных родителей, встречалась вперемешку и вперемежку с несколькими мужчинами, не зная, кого выбрать в мужья. В результате не выбрала никого.
– Ну, хорошо, поедем, – сказал я, доставая из кармана ключи. Не люблю, когда меня шантажируют. Ни когда этим занимаются почтенные, вредноватые старики в тяжелой житейской ситуации, ни когда это делают всплывшие из длительного небытия бывшие любовницы. Она, видите ли, считает, что это мой ребенок! «А Вадик? А Рудик?» – «Да, были такие, но ребенок твой». – «Но это же легко проверить – экспертиза». – «Не будь козлом». – «В каком смысле?!» – «Их нет. Вадик погиб то ли от цирроза, то ли на Памире. А Рудик сидит. Надолго». – «Почему ты решила, что если их нет, то это автоматически делает меня отцом?! Судя по всему, у тебя могли быть и другие мужики». – «Не будь, говорю, козлом, Женя. От тебя требуется немного – две субботы в месяц». – «А если я откажусь?» – «А вот если ты откажешься – тогда экспертиза. И все алименты за все годы».
В общем, получалось так, что она делает мне почти великодушное предложение.
– Так, Ипполит Игнатьевич, я забыл, это Ярославское шоссе?
– Да, да, Женя, Ярославское.
Риск был тридцать три процента, и я согласился. В конце концов она действительно требовала не столь уж много. Две субботы, и десять дней летом. Чем она будет заниматься эти тридцать четыре дня в году, мне было неинтересно, я это просто знал.
Ипполит Игнатьевич сел рядом со мной.
– Ты меня обманул, – сказала Майка с заднего сиденья. И я отчетливо услышал интонацию Нины. По крайней мере в том, кто мать девочки, сомневаться не приходилось.
Соглашаясь на предложение Ниночки, я даже не представлял, что это такое: день с ребенком. С почти наверняка чужим ребенком. Не очень-то приятным ребенком. Нет, она не носилась как заведенная, не изводила меня своим диким плеером, не капризничала по поводу еды, но ее ехидная самоуверенность в совокупности с моим чувством истерической ответственности за нее, изводили меня.
