– Ди́ду, ди́ду, ты куда?!
(Внучка, обращаясь к схватившемуся
за шапку хмельному деду)
– На Укра́йну-далэ́ко!
(Из рассказов моей бабушки-казачки).
Почитай как четыре века тому назад далёкие мои пращуры в лихую годину были принуждены покинуть тот край, где некогда, в Великой Степи, зародился козацкий народ наш. Мыслилось им нена́долго, а вышло – навеки. Всевластная сила, которая одна и управляет всем сущим, а имя ей – Промысел Божий, захватила их своей рукою и повлекла, погнала, как ветер катит по степи перекати-поле, в долгие скитания по степовым околицам Руси сначала на Дон, а потом на Яик…
Низкие происхождением и великие духом, воспетые и ошельмованные, прославленные и проклинаемые, святые в смерти и многогрешные в жизни, о вас, пращуры, эта книга…
Закрыв глаза, я вижу их,
В угрюмых шрамах боевых —
Таких могучих и суровых…
Их поступь звонко тяжела,
На лбу забота залегла,
Но ищет взгляд просторов новых…
Силен и верен взмах руки,
Прямые плечи широки,
Скупы слова, улыбки редки.
Вояки с ног до головы —
Они все были таковы,
Во тьме исчезнувшие предки!
За доблесть дел, за горечь ран
Им песен не слагал Баян:
Их славный путь прошел украдкой.
Лишь в старой записи, порой,
Про подвиг чей-нибудь лихой,
Расскажут сдержанно и кратко…
Мария Волкова. Париж. 1939 г.
…Томительное ожидание перед битвою, когда нервы брунжат, как перетянутые струны на кобзе, понемногу становилось нестерпимым. А предтеча смерти – тяжкая могильная тишина исподволь уже объяла собою лес и, казалось, липла к коже, как влажная листва. Терпкий дымок опасности незримо витал в воздухе и явственно щекотал ноздри приторным трупным духом, который загодя чуют лишь падкие до мертвечины звери да ещё может быть старые вои.
Всё укрытое теперь в Чёрном лесе – и запорожский полковник Шама́й, застывший как степной идол скифский, и невеликий его козацкий чин, стоящий поручь, и кучи запорогов, теснившиеся за их спинами везде, где вышло ровное место – всё стояло покойно как в божьем храме. И даже кони козацкие, приученные к скрадываниям, не ржали, не фыркали, а лишь тревожно стригли ушами.
Вдруг чуткий, как журавель, есаул поднял руку горе́. Всё, что ни есть живое и допреж того безмолвствовавшее, теперь казалось и вовсе оборотилось в каменных истуканов.
Что́ почуял на дальности расстояния репаный степовой сироманец, какой знак, то так и осталось неведомым. Но только не успел бы и самый расторопный козак запалить загодя натоптанную маленькую люльку, обыкновенно прозываемую за то бурунькою, как за Панским Кутом, в обшитом лесом яре, целая туча гайворон с пронзительным граем поднялась в небо.
Мало погодя услужливое эхо донесло и другой знак – едва слышный отголосок дружного залпа, заставивший подумать, что, быть может, то не первые предвестницы смерти встали на крыло, а души убиенных, так внезапно вычеркнутые из книги живых, негодуя, заметались над внезапно покинутыми телами.
В самой природе воздуха тотчас, словно что-то незримо дрогнуло и переменилось, ибо для всех живота имущих, которых свёл вседержитель сегодня у этого сельбища, знаки те располовинили занимающийся день на минувшее и грядущее, отказав одним в другом. Но уж так заведено в божьем мире для равновесия, что не можно, чтобы всем мёд, равно как и не можно, чтобы всем дёготь, и что для одних недоля горькая, то для других – прибыток нежданный.
Вот и для полковничьего слуха, чуждый природе звук выстрелов, как видно, сказался милее благовеста. Облегчённо перевёл он дух в тесно облекаемой кольчугою груди, потянул с головы рысью мегерку и, оперевшись на саблю, опустился на колени.
Тотчас стоявший рядом дюжий сотник поворотился к запорожцам и густым своим голосом, как в пустой пивной котёл, гукнул:
– Шапки гэть!1
Товарищество тут же обнажило головы на краткую козацкую2 молитву перед битвою. Все разом, кто преклонив колени, а кто просто угнувши обритую свою голову и угрюмо загадав, доживёт ли до вечери, все как один, перекрестившись, сказали единым духом: «Крепи».
– Крепи, – жарко вымолвил и полковник. – Пресвята Богородыця, не оставь козацтво запорожское! Владычиця! прикрой нас своею десницею!
Приложившись к крестовине сабли, он поднялся, ободрённый молитвою. Вместо шапки на голове у полковника оказалась дамасская мисюка. Глядя на него и запорожцы покрыли головы и теперь уж принадлежали только господу богу.
– На кинь3! – щёлкнул татарской камчой есаул.
Чернобровый козак подвёл к полковнику коня, в жжении горячей крови нетерпеливо раздувающего ноздри, подал повод и придержал стремя. Шама́й взлетел в седло, словно пуд с плеч скинул, помолившись. Разобрав повод, попробовал, легко ли идёт из ножен сабля и, не оскорбляя благородного коня плетью, тронул пятками его бока:
– Ну, з богом козаки… Гайда4!
Год на ту пору случился для христиан 7146 от сотворения всего сущего или 1638 от воплощения слова божьего, а для магометан – 1048 Хиджры.
Семнадцатый день августа, опалив безбрежные просторы Дикого Поля жарким дыханием юга, покатился на убыль. Сплошной плотный ковёр Великой Степи, с ранней весны расшитый нарядными и яркими цветами сочного разномастного густотравья, к исходу лета изрядно выгорел, поблёк, потускнел и был теперь весь повит тончайшим голубоватым полынным куревом. От нагретых за день трав стлался по́низу тягучий и густой, почти осязаемый терпкий аромат, но дневной зной начал уже спадать, обещая тоскующей по прохладе земле спасительную вечернюю свежесть.
Приближалась та пора, когда всё, что ни есть живое, все хоронившиеся от пекла обитатели Поля готовились покинуть свои убежища, дабы покормиться либо самим пойти на корм.
В поднебесье, распластав могучие крыла, застыли орлы, высматривая на бурых отвалах нор заплывших жиром байбаков.
Раздвигая мускулистой грудью густые заросли султанистого ковыля и переспелого пырея, показался степовой хорт, весь увешанный репьями, как панночка лентами и дукачами.
Оглядевшись сонными бирючьими глазами, зверь потянулся и, вывалив до земли розовый ломоть языка, лениво зевнул, выказав пасть, усеянную клыками со съеденными остриями. Выщелкнув зубами блоху, удельный князь этих мест хотел было убраться куда-то по своей волчьей надобности и уже занёс лапу, но вместо этого сделал вот что: поджал её, сложил уши и, высоко задрав треугольную морду, потянул влажным носом наносимые в подветренную сторону невидимые воздушные струи. Почуяв ненавистный всякому дикому зверю запах всадника, состоящий из едкой смеси дымов, железа и конского пота, приправленного кисловатым душком кожаной и сыромятной сбруи, матёрый хищник заворчал и, оборотившись, исчез, растворился в травяных кущах.
