Одним из самых усерднейших товарищей моих по охоте был колычевский земский фельдшер, Михаил Михайлыч Тюрин. Стоило только прослышать ему о приезде моем на хутор, находившийся верстах в десяти от села Колычева, как Михаил Михайлыч немедленно являлся, поздравлял с приездом. Справлялся о состоянии здоровья и заводил речь об охоте. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста, с небольшими черными усиками, которые он постоянно подгрызал зубами, и черными же густыми волосами. Волоса эти не давали ему покоя; они поминутно сваливались ему на лоб, почему он поминутно же отмахивал их назад. Это отмахивание и затем беспрестанное поддергивание спускавшихся панталон составляли весьма характерную особенность его манер, так что представить себе Михаила Михайлыча без этих отмахиваний и поддергиваний было делом невозможным. Михаил Михайлыч был фельдшер искусный, набивший руку возле докторов, но весьма небрежно относившийся к своим обязанностям. Он как-то льнул к помещикам. В домах помещиков, у которых случались больные, он готов был жить по целым неделям, не спать по целым ночам, приходивших же к нему больных, крестьян гонял чуть не в шею. И не потому, чтобы Михаил Михайлыч был жаден, корыстолюбив, а только потому, что в домах помещиков он встречал приличное угощение и мог поболтать. Бывало, встретишь его едущим на тележке и спросишь: «Куда?» – «К Андрею Спиридонычу, все дети хворают!» А возле домика его, бывало, целая толпа мужиков и баб. «Чего же вы ждете? – спросишь их, бывало: – ведь фельдшер уехал!» – «Он посулил сейчас вернуться! – отвечает толпа, – подождать приказал!» И ждет, бывало, эта толпа Михаила Михайлыча вплоть до поздней ночи и, не дождавшись, расходится по домам.
Чуть, бывало, прихворнешь, так в ту же минуту за Михаилом Михайлычем, и он немедленно являлся.
– Что такое с вами? – спросит, бывало, становясь у притолки, отмахнув волосы и поддернув панталоны.
– Нездоровится что-то…
– Что же именно вы чувствуете?
– Да так, скверно как-то…
– Позвольте язычок.
И, посмотрев на язык и даже слегка пощупав иногда его мизинцем, проговорит:
– Н-да-с, налетец есть… А как насчет пищеварения… стул имели-с?
– Нет.
И, опять отмахнув волосы и поддернув панталоны, он прибавлял: – Сию минуту-с я лекарство составлю-с…
– Да что это со мной? – спросишь его, бывало.
– Ничего особенного нет-с, так, маленькое раздражение двенадцатиперстной кишки.
Раздражение кишки этой, воспаление слизистой оболочки и надкостной плевы были излюбленные им болезни, но тем не менее он все-таки вылечивал и потому пользовался доверием. Охотник был великий Михаил Михайлыч участвовать и на похоронах своих пациентов. Чуть, бывало, умрет кто-нибудь из чистых его больных, как он немедленно являлся, плакал, делал перед покойником земные поклоны, а при выносе подхватывал гроб и усердно тащил его в церковь и на кладбище.
– Нельзя-с, – говорил он. – Последний долг отдать надо-с…
Вот этот-то Михаил Михайлыч, прослышав о прибытии моем на хутор, явился однажды ко мне.
– С приездом-с, – проговорил он. – Здоровы ли?
– Ничего, благодарю, слава богу…
– Слава богу – лучше всего-с. А я к вам по делу-с…
И Михаил Михайлыч засмеялся тоненьким смехом.
– Что такое?
– Уток много очень на графских болотах; поохотиться не хотите ли?..
– С большим удовольствием; только у меня собаки нет.
– Собака у меня есть отличная; мне Николай Федорович подарил; я у него детей лечил, – он мне и подарил. По красной дичи, точно, не годится – горяча очень, а по уткам – золото! Послушная, вежливая… куда угодно посылайте, полезет, слова не скажет… Так вот-с, приезжайте завтра пораньше ко мне, и отправимся.
И Михаил Михайлыч принялся раскланиваться.
– Вы куда же? – спросил я. – Погодите, побеседуем;..
– Нельзя-с: Александр Александрыч присылал, сегодня к ним доктор Константин Игнатьич приедут из Тамбова, так я должен быть там-с.
– А водочки?
Михаил Михайлыч поддернул панталоны, погрыз усы и улыбнулся.
– Водочки, ничего, можно-с: это не вредно…
На другой день часов в пять утра я был уже у фельдшера. Он стоял возле своей аптечки и составлял какое-то лекарство.
– Сейчас, сию минуту-с, – проговорил он, взбалтывая пузырек. – Вот только лекарство сделаю-с.
– Кому это?
– Да вот его матери, – проговорил он, указывая движением головы на робко прижавшегося в угол мальчугана с истомленным, болезненным лицом и одетого в какую-то женскую кацавейку. – Мать у него больна, он и пришел за лекарством.
И тут же, обратясь к мальчику, проговорил, подавая пузырек:
– Ну вот, на, беги скорей; через час по столовой ложке. Слышишь, что ли?
– Слышу.
– Ну, валяй.
И, обратясь ко мне, проговорил:
– Дигиталису намешал – пускай пьет…
Мальчик завозился, уцепил пузырек и вышел. Но только что успел показаться на улицу, как целая толпа уличных мальчишек окружила его и принялась кричать во все горло и на разные голоса: «Крапивник! крапивник!»
Заслышав этот крик, фельдшер в одну секунду подскочил к окну и, по пояс высунувшись в него, закричал сердито:
– Вот я вас! вот я вас, подлецы!.. Что, он трогает, что ли, вас?.. Вот я вас, мерзавцы!.. Эй ты, Сережка! Ты что дразнишься, чего орешь!.. Что глаза вытаращил? Вот я те хохол-то натереблю! Иди, иди, Ванятка, небось не тронут. Вот только смейте у меня тронуть… всем хохлы натереблю!..
Крики мгновенно затихли, и мальчик с пузырьком, вырвавшись из толпы своих сверстников, бросился бегом по улице.
– Чей это был мальчик? – спросил я фельдшера.
– Агафьи Степановны.
– Почему же его крапивником называют?
– Как почему? Известно почему – ведь он незаконный…
– Это я знаю, но почему крапивником-то зовут?..
– Да ведь их всегда уж так называют.
– Почему же?
Фельдшер засмеялся и принялся намекать что-то насчет огородов, крапивы и т. п., а вслед за тем снова принялся бранить мальчишек.
– Этакие подлецы! – говорил он. – Прохода не дают. Каждый раз вот так-то, а мальчик-то нервный, мечтательный…
– Как мечтательный?
– Так, мечтательный, словно сумасшедший. Уткнется смотреть на вас… уж он смотрит-смотрит… вы ушли давно, а он все на это место смотрит. От матери не отходит; муж бить начнет ее, а он уцепится за ее платье да свою спину и подставляет… А то вдруг плакать примется… Мать спросит: «О чем ты плачешь, Ванятка?» – «Так, ничего, говорит, сердце что-то защемило!»
– А разве Агафья Степановна нездорова? – спросил я.
– Вот это отлично! – вскрикнул фельдшер. – Умрет скоро, а вы про здоровье спрашиваете!…
– Что вы говорите!.. Первый раз слышу.
– Это верно-с. Чахотка – другое легкое гниет, а при таком положении долго не наживешь. Сами знаете, какое житьишко-то было… нынче побои, завтра попреки… Однако вот что-с, – добавил он скороговоркой: – времени-то терять нечего, давайте-ка ехать…
