Л. Дж. Шэн - Красавицы Бостона. Распутник

Меня сосватали незадолго до того, как зачали.

Мое будущее было расписано, скреплено печатью и согласовано прежде, чем моя мать впервые побывала на ультразвуковом исследовании.

Прежде чем у меня появились сердце, пульс, легкие и позвоночник. Мысли, желания и предпочтения. Когда я сам был лишь абстрактным понятием.

Перспективным планом.

Пунктом в списке, который нужно отметить галочкой.

Ее звали Луиза Бутчарт.

Для знакомых просто Лу.

Впрочем, я не знал о договоренности, пока мне не исполнилось четырнадцать. О ней мне рассказали прямо перед традиционной охотой в канун Рождества, которую Уайтхоллы устраивали вместе с Бутчартами.

В Луизе Бутчарт не было ничего дурного. Во всяком случае, на мой взгляд.

Она была мила, хорошо воспитана и обладала прекрасной родословной.

С ней все было совершенно нормально за исключением одного – я ее не выбирал.

Полагаю, именно так все и началось.

Именно так я стал тем, кем стал.

Гедонистом с тягой к веселью и распитию виски, фехтованию и катанию на лыжах, который ни перед кем не отчитывался и ложился в постель со всеми подряд.

Все данные и переменные были призваны создать идеальное уравнение.

Большие надежды.

Помноженные на подавляющие требования.

И поделенные на такое количество денег, которое мне никогда не потратить.

Я был благословлен надлежащим телосложением, надлежащим банковским счетом, надлежащей ухмылкой и надлежащим количеством обаяния. С одним лишь невидимым изъяном – отсутствием души.

А особенность отсутствия души заключается в том, что я об этом даже не знал.

Потребовалось, чтобы кто-то особенный показал, чего мне не хватало.

Кто-то вроде Эммабелль Пенроуз.

Она рассекла меня надвое, и хлынула смола.

Липкая, темная, нескончаемая.

Вот в чем секрет истинного королевского распутника.

Моя кровь никогда не была голубой.

Она, как и мое сердце, была чернее черного.

Четырнадцать лет

Мы выехали на закате.

Впереди бежали гончие. Мой отец и его приятель Байрон Бутчарт-старший следовали за ними по пятам. Их лошади скакали безупречным галопом. Мы с Байроном-младшим и Бенедиктом плелись позади.

Молодым парням дали кобыл. А они более непокорные, и их сложнее объезжать. Укрощение молодых бойких самок – упражнение, которому мужчины моего класса обучались с юных лет. Ведь мы рождены для жизни, неотъемлемой частью которой были вышколенная жена, пухлые детишки, игра в крокет и соблазнительные любовницы.

Подбородок опущен, ноги в стременах, спина прямая. Я был воплощением королевского наездника. Впрочем, это никак не помогало мне избежать попадания в карцер, в котором я сидел, свернувшись, как улитка.

Отец любил бросать меня туда, чтобы понаблюдать за моими мучениями, как бы сильно, усердно, отчаянно я ни старался ему угодить.

Карцером, также известным как изолятор, служил кухонный подъемник[1] семнадцатого века. Он имел форму гроба и дарил примерно такие же ощущения. А поскольку я, как известно, страдал от клаустрофобии, именно к такому методу наказания отец прибегал каждый раз, когда я плохо себя вел.

Однако, что самое печальное, я безобразничал нечасто, можно сказать, никогда. Я ужасно хотел, чтобы меня приняли. Был отличником и талантливым фехтовальщиком. Даже попал на молодежный чемпионат Англии по фехтованию на саблях, но все равно оказался брошен в подъемник, когда проиграл Джорджу Стэнфилду.

Возможно, отец всегда знал, что я пытался скрыть от посторонних глаз.

Внешне я был безупречен.

Но внутри – прогнившим до мозга костей.

В свои четырнадцать я уже переспал с двумя дочерьми слуг, сумел загнать любимую лошадь отца до преждевременной кончины и баловался наркотиками.

Сейчас же мы направлялись на охоту на лис.

Я порядком ненавидел охоту на лис. И под «порядком» я имею в виду «чертовски сильно». Я ненавидел ее как спорт, как само понятие, как увлечение. Мне не доставляло никакого удовольствия убивать беспомощных животных.

Отец говорил, что кровавый спорт – великая английская традиция, как сырная гонка[2] и танец Моррис[3]. Лично я считал, что некоторые традиции устаревают не так, как другие. Взять, к примеру, сжигание еретиков на костре и охоту на лис.

Стоит отметить, что она была – или, вернее сказать, до сих пор остается – в Соединенном Королевстве незаконной. Но, как я усвоил, у власть имущих сложные и нередко напряженные отношения с законом. Они устанавливают его и насаждают другим, но при этом сами почти полностью игнорируют. Моему отцу и Байрону-старшему охота на лис потому и нравилась так сильно, что была запрещена для низших классов. Это придавало занятию дополнительный лоск. Служило вечным напоминанием о том, что они рождены другими. Лучшими.

Мы держали путь в лес, минуя мощеную дорожку, которая вела к величественным кованым воротам замка Уайтхолл-корт, поместья моей семьи в графстве Кент. Живот свело при мысли о том, что я буду делать. Убивать невинных животных, чтобы умилостивить отца.

Позади раздался тихий стук туфелек по булыжнику.

– Дэвви, подожди!

Голос звучал сбивчиво, отчаянно.

Я отклонился на Герцогине, вытянул ноги вперед и потянул за поводья. Кобыла попятилась назад. Рядом со мной показалась Луиза, сжимавшая в руках что-то завернутое наспех. На ней была розовая пижама, а на зубах – жуткие разноцветные брекеты.

– Я тебе кое-фто принесла. – Она смахнула прилипшие ко лбу пряди каштановых волос.

Лу была на два года младше меня. А я – на той злосчастной стадии подросткового возраста, когда все, включая острые предметы и некоторые фрукты, казалось мне сексуально привлекательным. Но Лу была еще ребенком. Нескладным и маленьким. Ее большие любопытные глаза жадно впитывали окружающий мир. С заурядными чертами лица и мальчишеской фигурой, она была отнюдь не красавицей. А из-за брекетов у нее появились дефекты речи, которых она стеснялась.