– Товарищи! С этим дирижаблем, которым мировой империализм вооружил белую контрреволюцию…, который мы сегодня отбили, мы не только освободим эксплуатируемые массы нашего красного Востока, Бухары, но и двинем дальше! Поможем братским народам Монголии, Китая …и даже Индии, которые, страдая под непосильным гнетом своих эксплуататоров – баев и ханов, давно ждут нашей помощи. Искра красного террора озарит всю планету, освободит трудящихся массы и станет началом мировой революции…
Командир отряда, стоящий на тачанке, превратившейся сейчас в импровизированную трибуну, замолчал. Одетый во всё черное и кожаное, сжимая в кулаке черную кожаную кепку, он указал, зачем-то ею на расстрелянных бойцов Черкесского эскадрона, которые без движения, в неловких позах, заломив руки и подвернув под себя ноги, лежали на сырой земле здесь же, между этой ложной трибуной и всем остальным стихийным митингом.
Бойцы Красной Армии и согнанные на площадь возле догорающей церкви испуганные сельские жители, повинуясь этому жесту, одновременно посмотрели на трупы…
Эмоции бойцов угадать было трудно. В их суровых бородатых или просто небритых русских лицах было все, начиная от классовой ненависти и кончая безысходностью, усталостью и полным безразличием. В преимущественно серых глазах местных, также русских, был только один страх.
Босоногие, раздетые по пояс мертвые горцы, устремив в небо свои черные, у некоторых с сединой бороды, длинные носы и остекленевшие взгляды, были ещё теплыми.
Ещё минуту назад со связанными руками, окруженные ощетинившейся штыками, винтовками и непонимающей их речь толпой, здесь, вдали от своего дома, они имели надежду на помилование и спасение.
Всего лишь час назад, сверкая на черкесках газырями и царскими наградами, полученными в Первую мировую за заслуги перед отечеством, в папахах и так же во всем черном отчаянно рубились на шашках, отбивались кинжалами, отстреливались и могли, как всегда, рассчитывать на то, что всё-таки случайно уйдут и укроются в своих горных саклях от этой сумасшедшей «красной чумы» и «безумия большевиков», пришедших из больших русских городов Севера и перевернувших всё с ног на голову.
Два часа назад весь этот мир был в их власти.
Теперь для них все было кончено.
– Пленных не брать! – продолжил выступавший, тряся рукой с кепкой, – это главный лозунг нынешнего момента Гражданской войны. Только беспощадное последовательное уничтожение противника обеспечит нам фактический перевес в этой войне и даст всесокрушающее моральное преимущество силам нашей революции над её врагами!
– Какой чо-орт от этих пле-енных! – проворчал стоящий в первом ряду пулеметчик Евдокимов, – Они по-русски-то ни бельмеса, …совсем ни хрена. – В руках у него был трофейный кинжал, который он вытаскивал и со щелчком обратно загонял в ножны.
– Что-о??? – спросил у него окончательно сбившийся и потерявший мысль оратор.
Евдокимов, не понявший сразу, что обращаются к нему, и только после нескольких тычков соседей осознав это, указал кинжалом на удерживаемый за веревки наблюдательный аэростат, большой изогнутой личинкой, висевший в воздухе над головами красноармейцев:
– Эта… Хто? Я ховорю, хто таперича летать будет на этой дерижабле?
Оратор растерянно оглядел толпу:
– Товарищи, есть, кто знаком с устройством дирижабля и его использованием? – толпа молчала, кто-то тихо подсказал:
– Может, морячки? – все стали оглядываться. Несколько человек в черной же морской форме, надвинув свои бескозырки и пряча глаза, отрицательно покрутили головами.
– Во-во! – продолжал Евдокимов, разглаживая рукояткой кинжала свои усы и бороду, не без иронии оглядываясь на моряков Балтийского флота, которые всякий раз утверждали, что всё на свете они знают, и как всё де устроено, и как жить надо.
