Жизнь великих тоже заполняют мелочи.
Деревенский философ Григорий
Майским, весёлым воскресным утром Пашка проснулся рано, пошевелился на скрипучей железной кровати, на каких в наше время уже никто не спит, лягнул ногой одеяло, расправляя, чтобы завернуться потуже и ещё подремать, попал по жестяной коробочке – сундучку, притороченному к её ножке цепью, скреплённой тяжёлым навесным замком. Душа Пашкина сладко отозвалась на лязг этого «сейфа», в котором давно, лет с шести, он копил деньги. Никто не мог пробраться в эту его тайну, и никто не знал, что денег было около полутысячи, что по советским временам равнялось неисчислимому богатству – у отца с матерью столько за раз никогда не было. Он собирал мелочь, менял на более крупные деньги и копил, копил, копил.
Простодушная заря, будто улыбалась, разливаясь всё шире и шире над горами по восточной стороне горизонта. Утро неизменно венчалось солнечным восходом. Мир замирал и замолкал перед его величественным явлением, чтобы через мгновение отозваться тысячами живых, тёплых, ликующих голосов. Пробуждалось со всей землёй небольшое село Берёзовое в Восточном Казахстане, расположенное на речушке с однокоренным названием Берёзовка и тоже улыбалось своим деревенским естеством широко и просто, как принято у русских и казахов, татар и украинцев, белорусов, немцев, переселённых во время Великой Отечественной войны, и представителей других народов, перемешавшихся друг с другом соседством, дружбами, родством и бытом.
Пашка любил утро за то, что взбодрившееся сознание тотчас подсовывало возраставшую в нём радость: владею, имею, коплю! И всплывали знакомые картинки. Вон муравей тащит кусок прутика или веточки к себе, запасает корнеплоды цокор, которого иногда принимают за крота даже опытные люди. Летом случалось ему наблюдать, как тот волочит морковку в свои ходы на их огороде, как она исчезает под землёй, вильнув зелёным хвостиком.
На старом тополе возле дома Пашка разорил сорочье гнездо, и там обнаружил медную проволоку и дешёвое колечко с блестящим камушком. Утащила и копит. Все тащат, все копят. Пожилой сосед Наум Сидорыч тащит всё, что плохо лежит: трубы, сковородки, стеклянные банки. Говорят, клептоман, больной человек. Пашка уверен, что он не больной и не дурак: во-первых, «нетяжело тащит», а потом им же, у кого украл, продаёт, а, во-вторых, «на подножном корме живёт», а пенсию, жадюга, всю на книжку складывает. А то ещё есть знакомая пара: весёлые, забавные, каждый вечер в чужом застолье, поют, пляшут, смеются, анекдотами сыплют, являются душой любой компании. И не видел он, чтоб они сильно напивались – всегда в норме. Так у них свой кусок сохраняется, копится на чужом.
Когда Пашка был ещё дошкольником, произошёл с ним в жизни случай, оставивший неизгладимый след. Прибыл в село из тюрьмы Худоручко Сеня. Работу не искал, а чем-то жил. Говорили, что ворует. Встретил неприкаянно шляющихся малолеток – пацанов, познакомился, вошёл к ним в доверие, а потом уговорил к одинокой старушке в форточку влезть и деньги стащить вместе с золотым колечком и золотым медальоном на цепочке. Не удивляйтесь: это в новом, третьем тысячелетии, стало нормой учить детей не откликаться на призывы и просьбы чужих взрослых, а тогда для большинства слово старшего было законом. Любой старший мог пацана пристыдить и повоспитывать по-своему, пусть и не всегда успешно. Доверчивый народ был. Дал Сеня ребятишкам по рублю на мороженое. Сам оказался снова в тюрьме, а Пашка с «подельником» остались в пролёте, как сейчас говорят. Разъяснили им дома ремнём, что к чему, продержали в углу часа по два, но, что деньги можно легко срубить, в памяти отложилось.
Ещё отпечаталось в мозгу, как приезжал к ним в гости отсидевший свой срок дядька, брат матери. Он был настоящий вор. Мать рассказывала, что Лёнька научился воровать в детском доме, куда они попали с ним в 30-е годы двадцатого века во время коллективизации, когда родители умерли от голода. Дядька был странный, необычный, весь в наколках, на гармошке играл и пел про Чуйский тракт и Марусю. Он с гордой бравадой заявил: «Да, я – вор. Но я знаю, у кого беру, таких, как вы, не обижу. У меня тоже понятия есть. Что с вас, сельской голытьбы, возьмёшь? По шестнадцать часов пашете, а толку нет. Не завидую. А как вам моя теория жизни: если от большого, возьмёшь немного, то это не грабёж, а делёж?». Оставшись с племянником наедине и будучи в курсе его истории с кражей у бабульки, не мигая, глядя ему в глаза, сказал: « Дурак ты был, что в компании полез воровать. В этом деле надо быть одному, чтобы ни лишних глаз, ни ушей, ни языков не было. Понял?» – « Понял», – выдохнул Пашка, еле шевеля пересохшим от волнения языком и чувствуя себя загипнотизированным немигающим, наглым взглядом. Дядька пожил у них недели две. За это время успел соседям насолить, девку обидеть, прихватил получку родителей и исчез. После, мать рассказывала, сгинул в тюрьме. А ещё отложился в памяти страх матери перед ним, нескрываемое недовольство отца, который потиху ворчал:
– Ты, вот что, Танюша, скажи ему, пусть уезжает. У него своя жизнь, у нас – своя.
Пашка видел, как дядька подслушал этот разговор. Он сделал пацану большие глаза, приложил палец к губам. Но потом встал перед ними и свысока, в стиле бывалого зека, бросил отцу:
– Чо, свояк, боишься за свою репутацию? Не бойсь, я надолго не задержусь. За потомство дрожишь? Поздно! У тебя из детей один будущий мужик – Пашка. Так, племяш?
Отец только крякнул тогда и ничего не ответил.
Пашка, будучи ещё совсем маленьким, замечал человеческие хитрости:
– Папка, а дед Гриша у тебя гвозди берёт и берёт без спроса, когда ты отвернёшься.
– Головастик мой! Вот у кого глаз, как алмаз! – удивлялся отец и хлопал сына по плечу, довольно посмеиваясь. И тут же находчиво разъяснял, чтобы не пробудилась в пацане ненависть к людям:
– Это я разрешил. В сельском магазине гвоздей нету, в город ему трудно ездить, а калитку и забор починить надо. Вот я и позволил ему, чтобы взял гвоздей, сколько потребуется. А соседу, по деревенской открытости, сказал:
– Ты, Григорий попался. Гвозди-то берёшь, так спрашивай. Пацан мой, вон, заметил.
Смутил старика.
– Да я, маленько. Ну, хошь, возьми с меня денег?
– Не надо денег, не бедный.
– Вот они, мелочи жизни, и побеждают всякое величие духа. Ты ж меня знаешь, Данилыч. Я ж не то чтобы, а так….
