– Исписался… к черту исписался. Никак и ничего больше, понимаешь? Лишь поделки да глупость из-под пера.
– Знаешь, это уже седьмой. – задумавшись, сказала она.
– Седьмой?
– Из кругов Данте, нет, седьмой с половиной; он назывался «Повторением», просто все это где-то между, ты – где-то между… Помнишь значение седьмого и восьмого?
– Вруны, кажется.
– Седьмой – насильники, восьмой – обманщики. А ты обманываешь, потому что как может исписаться тот, кто не умеет писать, вот в этом повторение.
– Да хватит тебе. Опять по новой.
Пустая бутылка громко упала. Слишком оглушительно для замолчавших вдруг людей, устало смотрящих на что-то свое, на бестелесность окутавшей их пустоты, на друг друга. Она лежала и задумчиво пыталась разглядеть что-то в его лице, он же, удивленный новым открытием, смотрел на правую руку, которая отчего-то дрожала и не слушалась своего господина, своего кукловода, забывшего натянуть накануне нити. Стебли риса, выращенные на далеких полях, были уязвимы, горы, созданные самим временем, когда-нибудь обратятся в пыль. Да, даже звездам и солнечным системам однажды придет конец – но тебе? Твоей сильной руке, еще недавно сжимающей ритино жалкое бедро в полутьме угловой комнаты, обычной комнаты, любой комнаты, пусть в ней не будет углов и стен? Нет, это было сложно, нечестно; игра в престарелого или ребенка, в тех, кто не принимает слабость: сжатие руки, разжатие руки, звон стягивающихся и разглаживающихся мышц. Слишком сложно. Слишком однообразно; почему она не придала этому никакого значения, почему для тебя это не имеет никакого значения; бутылка упала, привет-прощай молодость, сила. Когда вы успели ее выпить? Когда вы начали говорить, когда? До падения бутылки – до разжатия пальцев, до слабости – миллионы лет назад, с ней твои секунды прогорают или останавливаются: сложно различить.
Она что-то говорила, уставившись пустым взглядом в стену. Плевать. Сжатие и разжатие руки; быстротечность волны, олицетворяющая собой движение из ладони в кулак. Так банально, что слабость приходит тогда, когда в мыслях ты чересчур далеко – сидишь и должен бы причитать о своих неудачах, не представляя, как из-за поворота выглядывает что-то еще, только ты не можешь – белоснежность всего, критика, соитие, отданное власти привычке: во всех этих вещах нет слабости, силы нет; cлабость есть в руке, в пустой бутылке, что эхом отдается в сознании – как финальный аккорд, призванный для срыва аплодисментов; но их нет – только нагота и темнота царствуют, верховодят, кукловодят; вот вы и кружитесь вокруг; что она говорит?
– Слушаешь?
Нет, не слушает. Смотрит и думает обо всем сразу и ни о чем конкретном. Помнишь, как это было? Подобрать бы эпитет: сладостно, отвратительно, странно, жутко, литературно, жизненно; может, критически? Да, критика – это отличное слово, не зря оно связано с тобой, не зря критика – почти что твое отчество; хорошо так рассуждать, все этим объясняется, даже она – нет, такая, как она. Она… ну уж нет. Пустая бутылка, эхо да рука – вот все, что имеет значение. Никак не обнаженная и несчастная женщина рядом – особенно после одного ужасного раза, про который иногда вспоминается, о котором иногда проскакивают черно-белые сны. Лучше черно-белые, чем белые; как после такого можно возводить ее в категорию пустых бутылок, как сравнивать?
– Миша, ты мог бы и посмотреть на меня. – тихо сказала она, продолжая смотреть на стену. Ей не особенно хотелось смотреть на стену, не особенно хотелось говорить об этом. – Я больше не буду, сегодня, через полгода; может статься, что и никогда. Условие в одном: посмотреть, чтобы в твоих глазах я могла бы прочесть, знаешь, что ты…
Посмотреть на нее? Услышал сквозь забытье и вот теперь пытаешься принять решение. Как оно ничтожно, как мелочно – взять да посмотреть, когда тебя вот так просят; она так просит, она всегда так просит – ненавязчиво, словно бы она должна сделать одолжение, а не ты; посмотреть, когда… когда? Когда знаешь, что абстрактные слезы на ее лице станут десертом этого вечера, украденные слезы, капли на лице. Когда дверь, хлопнувшая часом или двумя позднее, наверняка откроется через какое-то время и она вбежит, чему-то удивленная, разочарованная… вбежит обычной Ритой. Так что же, посмотреть, когда она просит так искренне? Она безумная и ничтожна, так просить. Встать бы ей и уйти, плюнув в лицо ему и размазав свою просьбу по переносице – так любая бы сделала на ее месте, нет, так тебе надо было бы однажды сделать; она же будет сидеть и по-своему умолять дальше. Будет подставлять и подкладывать свое тело, пряча под ним обнаженную душу (или что у нее там вместо души); капля яда в сдобренном пряностями блюде, что подают как заслуженную награду. А кому эта душа нужна? Тебе уж точно нет; три ужасных раза болью отдаются в дали твоего сознания, стучат, шепчут: прогони-прогони_её, выставь, забудь. Нет, не душа: сжатие-разжатие руки; ты строил этими руками на протяжении шести лет, а не созидал; теперь они не годятся даже для этого; что же это за слабость, что же с тобой случилось?
– Да? – наконец спрашивает он.
– Я, наверное, должна уйти.
– Ты же знаешь, что я скажу, всегда знаешь – у тебя же есть ключи. Ты всегда можешь поиграть в наложницу, в гостя моего, но не раньше чем…
– Не о том ты. Вообще уйти из жизни твоей. – только и произносит она, повысив голос. Думает, так обратить внимание проще – повысить голос да надеяться, что человек помилует тебя и посмотрит. Только посмотрит в твои глаза и ничего больше. – не могу больше. Так – не могу.
– Так иди. К мужу, к детям.
– Не прикидывайся, я устала. Почему бы тебе не опустить их, они не играют роли, критика твоя мнимая не играет роли, только то, что у нас – глупая роль, без чувства. Я играю, а ты подыгрываешь – я иногда думаю, как, как можно быть таким… – слово утонуло. Пыталась его выразить, облечь в привычную форму, но так и не смогла. Каким «таким», Рита? Разве ты знаешь сама? Ведь все, что ты в нем ненавидишь, все, к чему ты так странно относишься многолико слово дьявол – переливается цветами радуги, по краям шелестя бахромой черного цвета. Каким, знаешь? Наверняка уж. Но сказать это ты вряд ли сможешь – как и не сможешь вынести его взгляда, если он решится все же посмотреть прямо на тебя. Хорошо, что он не смотрит. Хорошо.
– Опять? Надоело уже, ты каждый раз… – Сжимать и разжимать, играть в силу-слабость, в космос-хаос, в четные-нечетные; сжатый кулак похож на точку, разжатый – на что-то вроде длинной запятой, немного похоже, верно; точка – это сила, это конечность. Запятыми же обычно продолжают, чтобы не обрывать – да, в этом слабость. Сжатие, точка. Разжатие, запятая (слабость). Да, только это и имеет смысл, но никак не ее очевидные бредни.