Далеко за полночь в отдельном кабинете модного ресторана «Слон» кутила компания молодёжи. Ещё очень юные, едва вышедшие из отрочества, они всей душой наслаждались и обстановкой ресторанного ужина, и ярким светом электрических ламп, и звуками оркестра, доносившимися из общего зала. Чокаясь, смеясь, болтая без умолку, они веселились, жадно впитывая атмосферу свободы, только открывшейся перед ними.
То была компания товарищей, только что выпущенных из гимназии. Они праздновали окончание томительного гимназического курса и последнюю встречу перед тем, как разбрестись по университетам. Кто знает, придётся ли ещё встретиться когда-либо?
Прощальные тосты были часты и обильны. Юные лица раскраснелись, глаза потускнели, лбы покрылись потом.
– Ещё вина!
– Шампанского!
«Uuvenes dum summus» – в десятый раз затянул весёлый брюнет с розовыми щеками и живым взглядом…
И хор молодых голосов, нестройный, но звонкий, но звонкий подхватил:
Post jucundam juventutem,
Post molestan senectutem
– Эй, Гершка, чего нос на квинту повесил? – обратился запевала к юноше, сидевшему одиноко в стороне, с опущенной головой.
– Оставь его, Гриша, – отозвался один из товарищей, – он уже готов! Лизнул здорово!
– Ты глуп! – отвечал Гриша. – Гершка не может быть пьян. Он принадлежит к нации трезвенников.
Гриша подошёл к Гершке и щёлкнул его по лбу. Тот поднял голову. В лице его не было ничего типичного для семита. Гриша гораздо более походил на еврея. Даже носом с горбинкой, этим наиболее ярким признаком семита, природа наделила русского Гришу, оставив еврею Гершке только глубокий, полный затаённой «еврейской скорби» взгляд…
– Что с тобой, Гершка?
Гриша подсел к товарищу и, наклонившись, участливо заглянул в его глаза.
Гершка пытался улыбнуться:
– Ничего особенного. Голова разболелась.
– Неправда. Ты чем-то озабочен. Я весь вечер слежу за тобой. Не пытайся меня обмануть: ведь я тебя, брат, хорошо знаю.
– Но если бы ты меня знал ещё лучше, то…
– Что тогда?
– Ты не задал бы мне этого вопроса. Знал бы и без того, что я не ровня вам и не могу веселиться наравне с вами.
– Почему?
Гершка усмехнулся и, ожесточённо жестикулируя, заговорил:
– Потому что вы веселитесь от души, всеми фибрами впитывая радость…
– А ты?
– А я… не могу… Не имею права. Между мной и радостью – стена. У меня свое memento mori[2], я еврей.
– Какой вздор!
Гриша резко отодвинул стул.
– Я пытаюсь забыть, но не могу. А если и удастся забыть, кто-нибудь тотчас напомнит мне об этом.
Гриша снова подвинулся к товарищу:
– Гершка, ты жаловаться не можешь. Мы все твои товарищи…
– Кто говорит о тебе и товарищах? Но мир существует и за стенами гимназии. Есть люди на земле и кроме вас. А там – ад, о котором вы не имеете представления. Если бы ты побыл хоть год в моей шкуре, то понял бы, почувствовал бы…
Гриша задумался. Потом тряхнул копной густых чёрных волос.
– Знаешь ли, что я тебе скажу?
– Что?
– Давай меняться!
Оба расхохотались.
– Тебе легко шутить: тебя зовут Гришей, а не Гершкой…
– Давай меняться! – повторил Гриша серьёзным тоном.
Но Гершка продолжал:
– Если бы тебя звали Гершкой и тебя коснулся циркуляр о процентной норме…
– Не мели вздора… Какое отношение имеет к тебе процентная норма? Ведь у тебя золотая медаль.
– Грош ей цена! Мало ли медалистов осталось в прошлом году за бортом? Им пришлось продать последнюю пару штанов, чтоб сколотить деньги на душераздирающую телеграмму министру.
– Ну?
– Ну-ну.
– Что «ну-ну»?
– Дурень ты, вот что! Им даже не ответили. Помилуйте! «Жиды» осмелились телеграфно побеспокоить его высокопревосходительство! Какова наглость! Хорошо ещё, что их не засадили в узилище. Они отделались высылкой из города, потому что истёк срок их права на жительство. То же будет и со мной.
– Вздор! С тобой этого случиться не может: у тебя медаль!
– Мул длинноухий! Далась тебе эта медаль! Затвердила сорока Якова…
– Так вот, я и предлагаю тебе обменяться положениями.
– Экое несчастье: вы, русские, никак не можете понять нас!..
– Тьфу! С тобой не сговоришься. Даже в пот бросило.
Гриша вытер лоб и, смеясь, придвинулся к Гершке, схватил его руку:
– Выслушай Гершка: я серьёзно предлагаю тебе обмен.
Гершка как будто теперь только расслышал то, что упорно повторял Гриша.
– Какой обмен?
– Аттестатный. Ты отдашь мне свой аттестат с пятёрками, я тебе – свой, с тройками сплошь. Ты станешь Гришей, я – Гершкой. Раскусил?
– Ты что – спятил или глупо шутишь?
Гриша перекрестился. Гершка расхохотался, и Гриша вслед за ним. Потом Гриша снова заговорил очень серьёзно:
– Ты ведь хотел, чтоб я побыл в твоей шкуре хоть один год. Не так страшен чёрт, как его малюют! Навсегда обменяться тебе не предложу, но на один год – это куда ни шло!.. Будь ты Гришей Поповым, а мне позволь стать Гершкой Рабиновичем. Понял, наконец? Или ещё вдолбить тебе надо? Мы обменяемся и аттестатами, и паспортами. Чего ты уставился на меня? Я не пьян и не шучу. Говорю серьёзно. Послушай, я знаю тебя и знаю многих молодых евреев. Все вы вечно твердите, что евреи – несчастнейшая нация. И тому подобное. Не понимаю. Вернее сказать, понять могу, но прочувствовать не сумею… Понимаешь? А я хочу почувствовать. Хочу побывать в твоей шкуре хоть недолго… Год побыть евреем и самому ощутить вкус еврейства. Уразумел? Мы сейчас при товарищах заключим договор: дадим друг другу слово, что всё, что ни случится за этот год, мы вычеркнем из своей жизни… И ни одна собака не должна знать, что ты – ты, а я – я, то бишь… ты – ты… Тьфу! Я хотел сказать, что ты – я, а я – ты… Ну, по рукам, что ли?
Гришка протянул руку. Гершка усиленно тёр лоб и глядел на товарища, как человек, который не может решить: друг ли его рехнулся или он сам? Потом порывисто протянул руку Грише. Тот поднялся, подвёл Гершку к товарищам, продолжавшим галдеть за общим столом. Ударив по столу так, что стаканы зазвенели, Гриша указал другой рукой на Гершку, смущённо стоявшего рядом, и звонким, чистым голосом крикнул:
– Молчание, товарищи!
Мгновенно воцарилась тишина… Все взоры обратились к Грише и ошеломлённому Гершке. Гриша встал в позу присяжного оратора и поднял руку…
– Товарищи, – начал Гриша, – к вам обращается не Гриша Попов, а другой ваш товарищ – Гершка Рабинович. Не подумайте, что я сошёл с ума или пьян. Могу вас уверить, что я в здравом уме и твёрдой памяти и никогда ещё не был так трезв, как в настоящую минуту. Дело, о котором я хочу говорить, просто. Наш товарищ, который носил имя Гершка Рабинович, а теперь зовётся Гришей Поповым (вы сейчас узнаете, как это произошло), принадлежал к нации, которую не любят и преследуют почти на всём земном шаре. Мы не знаем, откуда и почему возникла эта дикая ненависть; да и незачем нам сейчас углубляться в исследование вопроса, кто больше виноват: преследуемые или преследователи, угнетаемые или угнетатели. Возможно, что обе стороны правы по-своему и обе виноваты. Мы только знаем, что сильнейший находит в слабейшем все пороки, а слабейший уверяет, что он не хуже других, а может быть, и лучше… Это не так легко решить, да я и не знаю, кому дано право судить целый народ. Я думаю, что обе стороны не соблюдают меры. Я убеждён, что мы, христиане, далеко не так ненавидим евреев, как это им кажется. Я даже думаю, что евреи вовсе не так уж страдают в нашей стране, как они пытаются представить… Спору нет, нерадостно быть объектом ненависти всего мира. Но в этом, если хотите, есть и своя доля прелести и своеобразной гордости: лучше числиться в рядах преследуемых, чем преследователей. Во всяком случае, не так страшен чёрт, как его малюют. Эту свою мысль я высказал товарищу Гершке… виноват… товарищу Грише. Он на это возразил, что мне, мол, легко говорить, потому что я не еврей.
