Вступление
или как всё начиналось
Я неоднократно видел, как умирают люди. Но самым первым моим воспоминанием о смерти стала смерть дяди, которую, несмотря на всю её ужасность, я не мог забыть. Мне было всего восемь, когда это произошло. То утро начиналось как обычно, с привычного гудения кофемашины на кухне и гулкого смеха матери, которая называла моего дядю «большим ребенком». Я помню, как рано утром он уже ошарашенно бродил по дому, искал что-то вкусное – вероятно, остатки вчерашнего пирога. Его смех напоминал мне, каково это – чувствовать себя в безопасности, как в тёплом одеяле.
Но, как это часто бывает, доброта и искренность сочеталась с тёмной тенью его привычки – алкоголем. Я ещё не знал, что распитие спиртных напитков может вводить людей в состояние безумия, лишать их разума и уважения к себе. На тот момент дядя был просто дядей, с которым всегда интересно проводить время, когда он был в хорошем настроении. В то утро он опять выпил, и это было лишь начало.
Я не сразу заметил, что что-то не так, но, когда он решился подняться по лестнице, я почувствовал, как что-то внутри меня сжалось. Осознание было как недоброе предчувствие. Моя мама стояла на кухне, и я помню, как она вдруг замерла, увидев, что дядя, позабыв о всех её предостережениях, не просто взбирался, а падал.
Это было так быстро, что я не успел среагировать. Я лишь услышал резкий звук – будто тысячи стеклянных шариков разбились одновременно. И вот он уже валялся на полу, будто марионетка, чьи веревочки обрезали. В ту же секунду из мыслей меня вырвал дикий крик матери. Я не знал, что такое настоящая паника, но тот крик заставил меня замереть на месте, словно время остановилось.
Мама бросила всё и прибежала на лестницу, она была как одержимая. Я видел, как её лицо стало белым, как простыня, и как её тело дрожит. Я не мог понять, что творится, всё было на грани реального, как какой-то дурной сон. Взгляд матери, полный ужаса и бесконечной боли, проник в мою душу, навсегда оставив след. Я стоял, вцепившись в дверной косяк, и не смел подойти ближе.
Она преклонила колени и обхватила дядину голову, его пустое лицо с обвисшими щеками и сломленными чертами было ослепительным в своей трагичности. Моя мать пыталась привести его в сознание, но, как же она могла это сделать? Может ли прийти в себя человек, чьи мозги методично стекают из открытой раны на черепе? Нет. Я не понимал тогда всех деталей, но именно в этот момент мир для меня перевернулся, остался только шум и бесконечная тишина.
Образ дяди, лежащего на полу, стал для меня символом смерти – символом того, что жизнь может обернуться сюрреалистичной трагедией без всякого предупреждения. Его смех превратился в вечный мрак несчастья, а я, как зритель, наблюдал за этой сценой, абсолютно беспомощный.
Вдруг в комнате появился отец, его глаза были полны отвращения. Он переступил через дядину ногу, несмотря на сцену и разгулявшуюся кровь. Я помню, как он провел рукой по своей шее, подавляя тошноту. Его голос был холодным и строгим, когда он повернулся ко мне и протянул тряпку, словно это всё, что я должен был сделать.
«Убери это», – сказал он, указывая на кровь и сгустки мозгов на лестнице. Его слова были как нож, разделяющий слишком хрупкую реальность и жёсткие требования взрослой жизни. Мне было всего восемь, и я не мог ни понять, ни принять, почему он не чувствует, что сейчас происходит. Я взял тряпку, и, сворачивая её в руках, ощутил холодный пот, стекающий по спине. Каждый вдох становился всё тяжелее.
Я наклонился и начал вытирать, пока мать рыдала и умоляла дядю не умирать. Отец хладнокровно заметил, что так распорядился Бог. Его слова, произнесенные с отстранённым равнодушием, будто разорвали полотно реальности, в которое была затянута моя семья. В тот момент я не мог постичь, что такое или кто такой этот Бог. Мои детские представления о жизни были исключительно чистыми и незамутнёнными, и теперь эта огненная метка слова «Бог» бессмысленно горела в моем сознании так же, как и кровь на лестнице.
Глядя на лицо матери, я, всё ещё не осознавая всей тяжести происходящего, решил, что этот Бог, о котором говорит отец, должен быть очень жестоким, раз поступил с любимым дядей так. Мои наблюдения о религии были искажены этим моментом боли; я запомнил отрывочные разговоры взрослых о вере, о том, что Бог тронут нашими слёзами, и что Он как бы ищет наше терпение среди страданий. Я не понимал, как может быть «его воля» в этом, когда боль и страдание сплетались в одно целое, наливаясь осадком горечи и отчаяния.
Кровь не высыхала, и каждая минута создавала во мне чувство вины и безысходности. Что мог сделать восьмилетний мальчик с как бы предопределённой судьбой? Я не знал, как реагировать; мне оставалось лишь выполнять указания своего отца, не додумываться, как это будет выглядеть глазами взрослых. Я чувствовал, что все пытались занять свои позиции в этом невидимом спектакле, где каждый из нас играл свою роль, и лишь вскоре понял, что эта неприглядная сцена – это реальность, с которой мне придётся жить.
Мать продолжала умолять дядю, её голос превращался в хриплое эхо стонов, словно из того, что осталось от самого сердца. Я отвёл взгляд от её лица, пряча собственные слёзы. Зачем? Зачем любить кого-то только для того, чтобы потерять его? Это было невыносимо, и в тот момент мне хотелось, чтобы ни у кого из нас не было этой жестокой привязанности, которая превращала нас в таких беспомощных существ. Я не мог нести на себе это бремя потери и не понимал, почему Бог позволил этому случиться.
«Он сейчас в лучшем месте», – произнес мой отец, словно стараясь утешить мать, но в его голосе звучала лишь холодная механичность, как будто он сам не верил в это. Я знал, что многие говорят так в надежде загладить свою вину. Но что значит «в лучшем месте»? Почему дядя не мог быть здесь, с нами, где мы могли бы любить его и смеяться над его странными выходками? Отец, казалось, искал объяснения в религии, в словах о загробной жизни, но мне было трудно принять идею, что любовь и память не могут просто так умирать вместе с человеком.
Каждый вздох становился тяжелым, как свинцовая гиря на груди. Я убирал кровь с лестницы, позволяя слезам застывать внутри – они были слишком молчаливы, чтобы вырваться наружу. Взгляд матери, полон разочарования и страха, казался мне невыносимым грузом. Жуткая потеря скрывала в себе точное движение, которым она обладала до этого момента, как будто исчезла не только жизнь дяди, но и любой свет в ее мироздании. Я больше не чувствовал себя ребёнком; я стал мучеником этой ситуации, еле удерживающимся на краю бездны.