Четыре часа утра. Я не мог выспаться уже несколько недель, а ребенок снова плакал.
Меня разбудил не ребенок, потому что я пялился в потолок уже несколько часов, когда он начал орать. Но от недостатка нормального отдыха я чувствовал себя таким разбитым, что не мог подняться с постели. Я неподвижно лежал, пока Джош напрягал свои трехмесячные легкие, достигая новых высот.
В конце концов его непрерывные завывания отчасти пробудили мою жену Бет. В полудреме она пихнула меня локтем и заговорила со мной в первый раз за последние два дня:
– Разберись с ним.
Затем она перевернулась на другой бок и закрыла голову подушкой.
Я послушался приказа, хотя двигался неуверенно, еле-еле. Я сел. Спустил ноги на пол. Протянул руку к полосатому халату, который валялся на стуле около кровати. Надел его на такую же полосатую пижаму, туго завязал пояс. Пошел к двери и открыл ее. Мой день начался – хотя на самом деле он и не кончался.
Детская находилась напротив нашей спальни. До последней недели Джош спал в нашей комнате. Но этот ребенок разительно отличался от нашего старшего сына – четырехлетнего Адама, который в два месяца уже стал спокойно спать по ночам. Джош явно страдал бессонницей. Он отказывался спать больше двух часов подряд, а когда просыпался, требовал своими пронзительными воплями нашего полного внимания. Мы перепробовали практически все, чтобы заставить его проспать восемь часов без перерыва: не давали ему спать допоздна вечером, ублажали его двумя бутылками молока, чтобы он не проголодался среди ночи, давали ему максимально разрешенную дозу детского лекарства. Ничего не помогало. Вот тогда мы и решили переселить его в детскую, предположив, что в одиночестве он будет спать лучше. Где там! Три часа оставались максимальным сроком, на который он освобождал нас от своих воплей.
За двадцать недель его коротенькой жизни нам с Бет еще не выпало насладиться спокойной ночью. В последнее время я пытался убедить себя, что наши истрепанные нервы, наше взаимное раздражение были главными причинами наших споров – эта напряженность привела к довольно гадкому эпизоду два дня назад, когда Бет не сдержалась и ядовито обозвала меня потерявшим всякий стыд человеком. Естественно, я не собирался оставлять такое оскорбление без ответа и в свою очередь назвал ее вздорной бабой.
Сорок восемь часов спустя после этой перебранки она все еще со мной не разговаривала. Точно как в прошлом месяце, когда она объявила мне молчаливый бойкот на все выходные после ссоры по поводу нашего счета в «Америкен Экспресс». И так же было за два месяца до этого, когда она, еще не совсем оправившись от послеродовой депрессии, обвинила меня в том, что я самый эгоистичный тип в ее жизни.
Так что не спал я по ночам не только из-за воплей младенца Джоша. Сюда примешивалась еще и куча разных мелочей. Как, к примеру, этот дом. Я теперь этот дом ненавидел.
Нельзя сказать, что в нем имелось нечто такое, из-за чего его стоило ненавидеть. Наоборот, он был классическим американским пригородным домом, которым гордились бы многие горожане: двухэтажный, обшитый белой доской дом в колониальном стиле, с темно-зелеными ставнями, четырьмя спальнями, кухней со столовой зоной, большой семейной комнатой в подвале, участком сзади в пол-акра и отдельным гаражом на две машины. Запрашиваемая цена была $485 000, но этому уголку Коннектикута здорово досталось во время рецессии, так что в 1991 году нам удалось купить его за $413 000. В то время некоторые мои коллеги говорили, что я совершил «потрясающую сделку», но я, когда подписывал документы вместе с Бет, думал только о том, что мы стали архитекторами своей собственной тюрьмы.
Как и все комнаты в доме, спальня Джоша отделана струганой сосной в раннеамериканском стиле. Спит он в колониальной люльке из красного дерева, circa 1782. Памперсы ему меняют на комоде из сосны, обнаруженном в старой гостинице. Когда он подрастет, он сможет сидеть в маленьком кресле-качалке, которое когда-то вмещало зад маленького Натаниэла Готорна[1], и играть с целым набором старинных тряпичных кукол, которые, без сомнения, скрашивали дни Гарриет Бичер-Стоу, когда она писала «Хижину дяди Тома».
Откуда я знаю всю эту чушь собачью насчет мебели в комнате моего сына? Разумеется, от Бет. Через два года после переезда из города она избавилась от всех удобных, функциональных вещей, которые мы приобрели в хозяйственном магазине, и объявила, что теперь все у нас будет в колониальном стиле. Для Бет эти слова значили не поездку в ближайший магазин Этана Аллена и приобретение нескольких крученых-верченых уильямсбергских стульев. Ни в коем случае: всё в нашем новом доме должно было быть подлинным, что означало путешествия по всем антикварным лавкам отсюда до Нью-Лондона в поисках настоящих кроватей шейкеров[2], подлинных стульев из молельного дома в Провиденсе и так далее. Каждый предмет должен был иметь свою собственную родословную. Если верить Бет, Томас Джефферсон трахал одну из своих любовниц на нашей оттоманке. А три подлинных предмета из Новой Англии были напрямую связаны со сводной сестрой Дэниела Вебстера[3]… или то была его слепая племянница? (Я забываю такие вещи.)
Бет на этой своей страсти к подлинным вещам помешалась. Страсть оказалась дорогостоящей: например, она полностью съела прошлогоднюю рождественскую премию в $79 000. И все же я позволил ей эту роскошь, потому что она занимала ее мозги и время в период глубокой депрессии. И некоторое время возможность покупать все встретившиеся диковины гасила ее расстройство. Но со временем ей надоели залы аукционов и маниакальная погоня за набором однотипных оригинальных отпечатков Одюбона[4]. Дом был полностью меблирован. Он представлял собой триумф коллекционера. Когда к нам приходили друзья, она могла часами разглагольствовать о фарфоровой чашке для бритья 1789 года рождения, которая когда-то принадлежала морскому капитану из Ист-Сэндвича, Массачусетс. Хотя Бет никогда мне этого не говорила, я знал, что она втайне презирает все, что сама создала, – поняла, что это была всего лишь отвлекающая тактика, призванная заставить ее забыть о некоторых неприглядных истинах. Как и я, она теперь ненавидела этот дом… и все, что он собой воплощал.
Когда я добрался до люльки, Джош орал оглушительно – призывный крик превратился в безутешный вой. Когда Адам был в таком возрасте, успокоить его можно было тремя способами: сунуть в рот выпавшую пустышку, покачать или вынуть пустышку и сунуть в рот соску от теплой бутылочки. Но Джош – твердый орешек. Он обожает орать. И ему определенно плевать на эти приемы с пустышкой и бутылочкой. С ним надо час ходить по комнате. Постоянно развлекать его пением. Если вы посмеете дать голосу передохнуть хоть минуту, он завопит снова. Если осмелитесь сесть в кресло, вопли возобновятся немедленно. Он настоящий террорист, и не пойдет на уступки, пока вы не удовлетворите все его требования.
