Впервые я увидела ее у гроба моей матери. Ей было за семьдесят: высокая, сухопарая женщина, с жидкими седыми волосами, собранными в тугой пучок на затылке. Она выглядела так, как мне самой хотелось бы выглядеть в ее возрасте, если бы удалось дожить. Она держала спину очень прямо, как будто отказывалась горбиться под тяжестью прожитых лет. У нее была безупречная фигура. Кожа сохранила природную свежесть. Морщины, сколько бы их ни было, не портили ее лица. Скорее наоборот, они придавали ему выразительности, серьезности. В ней до сих пор угадывалась стать утонченной аристократки. Наверняка еще до недавнего времени мужчины находили ее красавицей.
Но что особенно привлекло мое внимание, так это глаза. Голубовато-серые. Цепкие, вдумчивые, внимательные, слегка печальные. Но как же на похоронах – и без печали? Разве можно смотреть на гроб и не представлять себя на месте покойного? Говорят, похороны придуманы для живых. Чертовски верно подмечено. Потому что мы не просто оплакиваем тех, кто ушел. Мы оплакиваем себя. Жестокую мимолетность жизни. Ее ничтожность и бессодержательность. Нам становится грустно от сознания, что мы плутаем по жизни, как путники без карты, совершая ошибки на каждом повороте.
Когда я в упор посмотрела на женщину, она отвела взгляд – будто смутившись оттого, что я поймала ее в момент, когда она разглядывала меня. Собственно, в ее пристальном интересе ко мне не было ничего удивительного, ведь на похоронах дитя усопшего становится объектом всеобщего внимания. Ему, как самому близкому родственнику, надлежит задавать эмоциональный настрой. Ты можешь зарыдать или просто всхлипнуть, окружающие непременно тебя поддержат. Если же ты скуп на эмоции, они тоже будут сдержанны, дисциплинированны, корректны.
Я как раз вела себя очень сдержанно и корректно – как и остальные человек двадцать, провожавшие мою мать «в последний путь». Именно так выразился распорядитель похорон, когда мы обсуждали стоимость доставки гроба от «придела вечного покоя» на 75-й улице до кладбища, растянувшегося вдоль взлетной полосы аэропорта Ла Гардиа во Флашинг-Медоу, в районе Куинс.
Когда женщина отвернулась, я расслышала рев реактивных двигателей и взглянула в холодно-голубое зимнее небо. Наверняка в этот момент кто-то подумал, что я созерцаю небеса, пытаясь угадать, где найдет приют душа моей матери. Но на самом деле меня куда больше занимали характеристики лайнера, идущего на посадку. «ЮС Эйр». Один из тех стареньких 727-х, которые до сих пор летают на коротких рейсах. Возможно, шаттл из Бостона. Или из Вашингтона…
Удивительно, какая чушь лезет в голову в самые ответственные моменты жизни.
– Мама, мамочка.
Мой семилетний сын, Этан, дергал меня за рукав пальто. Его голос прорвался сквозь печальный речитатив священника, который читал из «Откровений Иоанна Богослова»:
И отрет Бог всякую слезу с очей их,
И смерти не будет более;
Ни плача, ни вопля, ни болезни не будет,
Ибо прежнее прошло.
Я с трудом сглотнула. Ни скорби. Ни слез. Ни боли. Нет, не такой была жизнь моей матери.
– Мамочка, мамочка…
Этан продолжал дергать меня за рукав, требуя внимания. Я приложила палец к губам, другой рукой поглаживая его макушку.
– Не сейчас, дорогой, – прошептала я.
– Я хочу пи-пи.
Я едва сдержала улыбку.
– Папа отведет тебя, – сказала я, подняв голову и перехватив взгляд своего бывшего мужа, Мэтта. Он стоял по другую сторону гроба, в задних рядах скорбной толпы. Я почти не удивилась, когда увидела его сегодня утром на панихиде. С тех пор как пять лет тому назад он оставил Этана и меня, наши отношения стали исключительно деловыми. Разговоры, если они и случались, крутились вокруг сына и традиционных финансовых проблем, которые принуждают к общению даже супругов, разведенных со скандалом. Любые его попытки к примирению я пресекала на корню. По какой-то необъяснимой причине я так и не смогла простить его за то, что он променял нас на эту медийную пустышку – Мисс «Говорящая голова» новостного канала «Ньюс ченел-4 Нью-Йорк». Притом что Этану тогда было всего двадцать пять месяцев от роду.
Но ведь это не повод, чтобы падать духом, верно? Что поделать, если Мэтт повел себя так банально. Но, справедливости ради, я все-таки выскажусь и в защиту своего бывшего мужа: он оказался любящим и заботливым отцом. Этан обожает его – и это заметили все собравшиеся у могилы, когда он пронесся мимо гроба своей бабушки, устремившись к отцу. Мэтт подхватил его на руки, и я увидела, как Этан прошептал ему на ухо свою просьбу о «пи-пи». Коротко кивнув мне, Мэтт закинул его на плечо и поспешил на поиски туалета.
Тем временем священник перешел к самой известной погребальной молитве, двадцать третьему псалму.
Ты устроил мне пир у гонителей моих на виду;
Умастил елеем главу мою,
И полна чаша моя.
Я расслышала, как мой брат Чарли с трудом подавил всхлип. Он стоял в самой гуще толпы. Ему по праву можно было дать приз за Лучший Похоронный Образ: сегодня утром он явился в церковь прямиком с ночного рейса из Лос-Анджелеса, мертвенно-бледный, помятый, глубоко несчастный. Я не сразу узнала его – в последний раз мы виделись лет семь назад, и черная магия времени успела превратить его в мужчину средних лет. Да, я тоже перешла в эту возрастную категорию – увы! – но Чарли (в свои пятьдесят пять, почти на девять лет старше меня) действительно выглядел… я бы сказала, пожилым… или, скорее, потухшим, так было бы точнее. Он умудрился растерять не только шевелюру, но и физическую силу. Его лицо стало дряблым. Бока заплыли жиром, и от этого его черный костюм, и без того плохо сидевший на нем, казался чудовищной портновской ошибкой. Ворот белой рубашки был расстегнут. Черный галстук заляпан жирными пятнами. Весь его облик говорил о плохом питании и разочаровании в жизни. В последнем я, конечно, была с ним заодно… но меня поразило то, как некрасиво он стареет. И еще меня удивило, что он пересек целый континент, чтобы попрощаться с женщиной, с которой последние тридцать лет поддерживал лишь формальные отношения.
– Кейт, – произнес он, приблизившись ко мне в церкви.
Я невероятно удивилась, и он это заметил.
– Чарли?
Возникла некоторая неловкость, когда он потянулся, чтобы обнять меня, но в последний момент передумал и просто пожал мне обе руки. Какое-то мгновение мы молчали, не зная, что сказать друг другу. Наконец я сумела выдавить:
