Солнце висело низко над горизонтом, окрашивая пыльные улицы Кальдоры в багрово-красный цвет. Казалось, что сам город пылал – не от огня, а от ненависти и страха. В воздухе разносился запах металла и магического топлива, смешанный с тревожной тишиной, которая всегда предшествовала казни.
На главной площади собралась толпа. Люди, одетые в строгие серо-синие мундиры, стояли ровными рядами, словно фигуры на шахматной доске. Они говорили мало, лишь изредка бросая друг другу реплики, полные презрения. Рядом, в стороне, сгрудились представители другого мира: дартлогийцы. Их можно было узнать издалека – тёмные волосы, запавшие глаза, одежда, сшитая из грубых тканей. Они стояли молча, переминаясь с ноги на ногу, словно стараясь стать невидимыми. Но ничто не могло скрыть их: их присутствие выделялось так же резко, как кровь на белом снегу.
На площади возвышалась платформа, построенная из тёмного дерева. Сегодня она должна была стать местом правосудия.
Империя Эра гордо провозглашала себя оплотом порядка и цивилизации. Её идеология звучала ясно: только магия и дисциплина способны защитить человечество от хаоса. Но на самом деле Империя жаждала контроля. Сначала – над своими границами, потом – над соседями, а затем – над всем миром.
Дартлог был одной из первых стран, которые почувствовали на себе эту жажду власти. Год за годом Империя провоцировала конфликты, убеждая своих граждан, что их соседи – дикари, неспособные управлять собой. Пропаганда называла дартлогийцев «тёмными примитивами», обвиняя их в использовании «дикой магии», которую нужно искоренить ради общего блага.
Когда началась война, Дартлог сопротивлялся. Годы упорных боёв истощили обе стороны, но Империя обладала тем, чего не было у Дартлога: мощной армией, магической технологией и безжалостной решимостью.
Города падали один за другим. Леса, которые дартлогийцы считали священными, выжигались магическими вспышками. Дети рождались в криках и умирали в молчании. К концу войны Дартлог был почти уничтожен.
Площадь зашумела, когда на платформу вывели двух человек. Мужчина и женщина шли медленно, но гордо. Одежда их была грязной, лицо уставшим, но в их глазах не было страха. Это были родители Элин Нордергард, которых Империя обвинила в терроризме, государственной измене и саботаже.
Позади них шли трое Чёрных Стражей. В их идеально чёрной форме с серебряными эмблемами на воротниках они выглядели устрашающе. Их сапоги гулко стучали по деревянным доскам платформы, пока толпа наблюдала в напряжённом молчании.
Элин, спрятавшаяся за плечами других дартлогийцев, видела всё. Её мать держала голову высоко, не давая страху взять над собой верх. Отец не говорил ни слова, но Элин знала, что он думает: он был готов умереть.
Толпа имперцев оживилась. Кто-то выкрикнул:
– Предатели! Казните их!
Среди зрителей было много солдат, чиновников, даже детей, которых привели на площадь, чтобы они видели «величие правосудия».
Один из Чёрных Стражей вышел вперёд. На его рукаве сверкали серебряные полосы – знак старшего офицера. Его голос, лишённый эмоций, разрезал тишину:
– Предатели Империи, виновные в заговоре против величия Императора, приговорены к смерти.
Толпа взревела.
Элин сжалась. Она знала, что мать и отец сделали всё, чтобы Дартлог продолжал борьбу, но от этого не становилось легче. Она смотрела, как её мать подняла голову и посмотрела на толпу.
– Вы можете нас убить, но нашу кровь не смоет даже ваша магия. Дартлог будет свободен!
Страж не ответил. Он поднял руку, и один из солярисов, стоявший у подножия платформы, бросил ослепительный поток света. Мгновение – и тела её родителей упали.
Империя не видела в дартлогийцах людей. Даже их смерть не была для имперцев чем-то трагичным. Это был «акт очищения».
В толпе кто-то рассмеялся:
– Так им и надо! Меньше грязи в нашем городе.
Дартлогийцев, сгрудившихся в тени домов, начали выталкивать с площади. Один из солдат пнул старика, стоявшего слишком близко к краю. Женщина с ребёнком на руках молча отступила, не смея даже возразить.
Империя воспитывала ненависть к «низшим народам». Для большинства имперцев дартлогийцы были не людьми, а рабочей силой, грязью, которую нужно было постоянно контролировать.
Когда тела родителей упали, Элин не закричала. Её губы были сжаты, а сердце горело. Она видела, как мать посмотрела ей в глаза перед своей смертью. Это был не взгляд страха или боли – это был взгляд надежды.
Но Элин чувствовала только ненависть.
Её не заметили, пока толпа расходилась. Один из солдат, увидев девочку, поднял бровь:
– Их дочь?
Чёрный Страж, который до этого молча наблюдал за толпой, шагнул к Элин. Его голос был холоден, но без издёвки:
– Лагерь перевоспитания. Отправьте её туда.
Элин не сопротивлялась, когда её уводили. Она знала, что это не конец. Она запомнила этот день – запах платформы, свет магической вспышки, крики толпы.
Она запомнила всё, чтобы однажды напомнить Империи, что ничто не забывается.
Стою перед массивными железными воротами лагеря. Они выглядят так же, как в тот день, когда меня сюда привели, – холодные, серые, неподвижные. Тогда мне было одиннадцать. Теперь двадцать один.
Десять лет.
Десять лет боли, унижения и постоянной борьбы за то, чтобы просто выжить. Десять лет, которые я не забуду. Никогда.
Кидаю последний взгляд на ворота и ухожу.
Лагерь перевоспитания – это место, где ломают волю. Здесь не учат жить, здесь учат подчиняться.
В первый же день нас заставили стоять часами под палящим солнцем, пока офицеры шагали вдоль строя и объясняли, кто мы такие:
– Вы – дикари, рожденные в грязи. Империя дарует вам второй шанс. Здесь вы станете полезными. Здесь вы забудете своё прошлое.
Слова звучали как мантра, которую они повторяли ежедневно. Забудьте своё прошлое. Забудьте своё происхождение. Забудьте, кто вы.
Меня и десятки других детей заставляли вставать на рассвете, маршировать по грязным дворам, носить тяжёлые ящики. Если кто-то замедлялся или ронял груз, его били. Иногда кулаками, иногда магией.
– Ты не почувствуешь боли, если будешь достаточно стараться, – сказал мне однажды надсмотрщик, когда я лежала на земле после удара. Это был их метод: внушать, что боль – это часть исправления.
Спать приходилось в общих казармах. Узкие деревянные койки, тёмные стены и отсутствие уединения. Тишина здесь была роскошью, которой мы никогда не знали. Кто-то всегда плакал, стонал или бормотал во сне.
Еда была ещё одной формой унижения. Порции – мизерные, едва ли достаточные для ребёнка, не говоря уже о взрослеющих телах. Иногда нам давали добавку за хорошую работу, но чаще лишали еды за малейший проступок.
