ВОЗВРАЩЕНИЕ ДУШИ
Из книги «Африканский капкан»
Трое сидели у костра молча. Лукьяныч помешивал ложкой в кастрюле. Пахло вареной рыбой. Гена в который раз уже перекладывал плоские камни походного стола. Гоша раскладывал бананы на три кучки.
После похорон соотечественника прошли сутки. Все трое находились в состоянии депрессии. Почти не разговаривали между собой. Не шутили. При этом, казалось, избегали друг друга в течение прошедшего дня, но старались и не удаляться далеко, не выпадать из поля зрения.
– У меня глаза от этих бананов зеленые, – сказал Гена без интонации.
– Не ешь, – вставил Гоша.
– Что такое, не ешь? Бананы не ешь, рыбу не ешь… Что такое?
– Гена, – улыбнулся Лукьяныч, – ты чего занервничал?
– Я не занервничал. Я загрустил.
– По девочке-сенегалочке, да? – съязвил Гоша-грузин.
– По дому, – ответил Гена. И все опять замолчали.
В африканском поселке сегодня было тихо. Будто и там тоже грустили. Или действительно были эти туземцы чернокожие такими чуткими к чужому горю. Но факт: даже мальчишки сегодня не играли с мячом и не звали Гошу постоять на воротах.
– Я подумал, – начал Гена нерешительно, – если у этого парня была душа, то куда она полетит сегодня? На ветки деревьев или к облаку над рекой?
– Она домой полетит, – сказал Гоша уверенно. – Туда, домой, – показал рукой в сторону севера.
– Ты откуда знаешь?
– Лукьяныча спроси, если мне не веришь.
Гена посмотрел на старшего. Лукьяныч вынул из котелка ложку, поднес к носу, нюхая, опять опустил ее в варево.
– Чего ты молчишь, Лукьяныч? – спросил Гена нетерпеливо. – Чего его нюхать и на вкус пробовать, соли все равно нет. Обман желудка это варево!
Лукьяныч повернулся к Гене:
– Ты тетрадь этого парня в могилу не положил?
– Я положил, Лукьяныч. Но несколько листиков сами мне в руки выпали, будто просились. Я их и взял.
– Я почему сказал, что в могилу положить надо? Потому что эти листики, как душа его, потому и должны с ним быть. А если ты их с собой взял, то это как тайну чужую взять. Можешь ты ее сохранить, не растерять? Когда ты сейчас и себя самого уберечь не можешь, не знаешь, что с тобой завтра будет…
– Оно так, Лукьяныч, – вмешался Гоша. – Но с другой стороны посмотреть если, то плоть соотечественника нашего умерла, а душа-то жива. Как живую ее – в могилу?.. Правильно Гена взял. Ты читал, что там? Я сегодня увидел эти листики на камнях, когда Гена читал их. Он не видел меня. Поверишь, листики шевелятся от ветерка, а мне кажется, что живые они. Чуть мозги не зашевелились! Мне читать трудно, глаза болят. А увидел раскрытыми два листочка, да стрекоза на них присела, поцарапалась лапками и улетела куда-то. А мне, веришь, показалось, что все она прочитала и поняла, божья тварь! Мистика! А я верю!
– И я с этими листиками головой тронулся, домой хочу! – скрипнул поломанными зубами бывший боцман. – А что такое? Хочу!
– Значит, дойдешь, – успокоил его Лукьяныч.
– Дойду!
– И тетрадь сохранишь?
– Сохраню. Мне эти листики, поверь, единственный документ, по которому каждый поймет, что я из России, – Гена показал рукопись.
– А ведь прав боцман! Мы как с флагом теперь, – засмеялся сухумский грузин.
Лукьяныч взял из рук боцмана чужое письмо на тетрадных листочках:
– Дай, – сказал, – я почитаю…
Начал читать:
«…И нет покоя душе.
И дела ей нет до совести или рассудка, до голоса любви или зова предков.
Есть только крик.
Нет дела ей до того, что не найти равновесия и опоры. В сознании человеческом или в жизни.
Есть только боль.
И жаль человека, разорвавшего собственную душу, как рубаху на груди, оттого что забыл он, что и душа одна, но и она – рвется.
И жаль мне того, кто потерял свою душу, гоняясь за катающимися кружками рассыпающихся монет или купаясь беспечно в опьяняющих струях коварных страстей, забыв, что и душа может слезиться. И капать. И утекать. Как вино из наклонившейся чаши. Чистое вино – на грязный пол…
И нет места душе, если потеряла она сосуд свой.
И уйдет она.
И никто не заменит её.
И ничто не заменит.
Ни ум. Ни благополучие. Ни слава.
Ни слова о великой Родине или историческом предназначении.
Ничто не стоит рядом. И не стоит цены своей. И теряет цвет свой.
И увядает. Как цветок без весны. Как птица без полета. Как песня, потерявшая голос… Ибо сказал мудрый: Что есть душа? Не ответит никто.
Но трава без души – сено. А дерево без души – дрова. А человек без души – мертв.
Что ж ты плачешь, душа?
Что ж ты плачешь…
Растерялась душа моей Родины. Растерялась.
Растерзалась. Отплакалась. Откричалась.
Не дождалась.
Не позвали тебя, родимую. Не назвали душой – в Отечестве.
И осталась ты только песнею:
«Зову тебя – Россиею, единственной – зову…», «Светит луна или падает снег…», «Маленький синий платочек…», «Течет река-Волга…», «Деревенька моя, стародавняя дальняя…», «Мой милый, если б не было войны…»
Без души – обесцветили флаги.
Без души – онемели гимны.
Без души – обезножили воины.
Без семей вырастают дети. Без души.
Без души – потеряли совесть. Без души – воровать обессовестились. И из Родины тянут. И у собственных отца с матерью. И ни детям своим даже. Просто – за заборы. За замки. За решетки на окнах. В квартиры – с собаками и охранниками.
И самый престижный дом стал похож на музей в тюрьме.
А самый незащищенный – на «Гуляй-поле».
А верха – вороватое гульбище, где не говорят, а токуют. Не живут – а «в бегах». И те, кто думают, что «они властвуют», и те, кто боится думать, «что будет завтра»… В бегах от души своей. И не властвуют, а властью пользуются, как молотком над глиняной кошкой-копилкой. Чужой. «Домушники» правят.
Мундиром чиновника и лозунгом демократа орудуя, будто фомкой.
И место ли в этих домах душе?
И запоётся ли пьяну иль трезву: «Эх, полным полна коробушка…» или «Я люблю тебя жизнь…» или, незабываемое, «Когда домой товарищ мой вернется, – за ним родные ветры прилетят. Любимый город другу улыбнется: знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд…»
А было.
Какая была душа!
У песни. У города. У парня с нашего двора. У всей страны.
Когда свадьбы гуляли на всю улицу. А день Победы – семейный праздник.
В каждом доме. И по всей стране. И если уж делать День независимости, то я бы его в этот день праздновал – Победы, Памяти и Независимости! И Скорби… От размаха души или тупой исторической инерции? Когда нам раскачать историю-матушку, что дедовский сарай ломать. Когда, если воевать, то собственного народа крови и славы – без меры. Рекой. А если революцию, то «мирового масштаба». А трудовые будни – от ребенка до заключенного. И будущая мать – как каторжница, с мозолями и слезами. А подвиги – от «Варяга» до блокадного Ленинграда. А Перестройка – так и «Перестрелка»… А была коль колючая проволока, так – не извольте сомневаться – от границ и лагерей до каждого дачного огородика. Но коль пошла сегодня мода в тюрьме сидеть, или «под крышей жить», или в русских деревнях вывешивать над магазинами вывески «Шоп», а вместо «Открой окно» говорить «Открой виндовочку», то разве поймешь сразу – это у народа мозги поехали, или он, народ, поголовно юродствует, или просто смеется – над правительствами, над собой, над «европо-американо-благоразумным» к нам снисхождением? Это плач? Или шоу в театре абсурда, незатейливое, как объявление в привокзальном буфете: «Хот дог холодный!»… Где самый главный актер – бандит. А самая расхожая роль – проститутка. А самый счастливый зритель – «бомж», бывший отечества моего житель…
