Это было далеким тыща девятьсот каким-то годом, когда я, застенчивая четырнадцатилетняя школьница сменила одно учебное заведение на другое, незнакомое, а оттого пугающее своими смутными перспективами на будущее.
Хуже всего, что девочки нашего класса уже вовсю флиртовали с мальчиками, активно красили волосы и лица, умело пользовались бигудями-липучками и плойкой и даже носили лифчики, а я, что называется, ни сиськи-ни письки и жопа, извините, в прыщиках, даже не имела представления обо всей этой тонкой науке по названием «женственность», поэтому реально рисковала остаться среди продвинутых сверстниц позорной «белой вороной», жалким изгоем бескомпромиссного подросткового общества.
Надо ли говорить, что пацаны не обращали на меня никакого внимания? Скажу. Хотя этот факт, учитывая мою природную зажатость, неловкость и катастрофическую робость, можно назвать удачей. По крайнее мере, одноклассники надо мной не издевались. И на том спасибо.
В начале нового учебного года школьников старших классов неизменно отправляли на сбор урожая, и я, пришедшая в новую школу в конце учебного года и ещё не успевшая толком адаптироваться, с леденящим желудок ужасом ожидала, когда останусь наедине с этими жёстко матерящимися разрисованными куклами 24 дробь 7.
Уже ближе к сентябрю, почти не спящая ночами от тягостных предчувствий, почему-то особенно разволновавшись после воскресного обеда, я решила озвучить, наконец, свои сомнения любимым родителям.
– Мам…
– Чего тебе, Оля? Сегодня твоя очередь мыть посуду, не канючь! Ты же знаешь, что отменить дежурство невозможно, – моя мама, помешанная на трудолюбии и патриотизме, вряд ли позволит мне проявить подростковое малодушие и увильнуть от сельскохозяйственных работ.
– Папа… пап.
– Да, Оля. Ну и что ж, что воскресенье? Я мыл посуду прошлым воскресеньем и не умер. И ты не умрешь. Ты будешь жить, – довольный своей совсем несмешной тирадой, отец широко улыбнулся, обнажив некрасивые, жёлтые от курения табака зубы и неторопливо поднялся из-за стола, – Спасибо, Ксюшенька.
Этот жалкий подкаблучник точно не заступится за меня перед деспотичной матерью. Не то, чтобы я считаю её деспотом, но…
– Мама, я не хочу ехать на поля с этими… с этим классом! – заявила я громко, сама пугаясь своего визгливого, с истерическими нотами, голоса и вжимая непокорную голову в плечи.
– И почему же? – мать со спокойным недоумением уставилась на меня суровыми, внимательными и пытливыми, голубыми, как небо, глазами. Удивлённый моим выпадом, отец передумал уходить к себе в комнату для традиционного послеобеденного сна и, предвкушая что-то интересненькое, снова важно присел на табурет, с любопытством разглядывая по очереди то почти рыдающую меня, то свою ненаглядную упёртую Ксюшеньку. Не то, чтобы я считаю её упёртой, но…, – Я слушаю твои доводы, Ольга.
Если «Ольга», значит злится, но меня уже понесло.
– Эти… девочки, они же ужасные! Со мной никто не общается! Они просто не замечают меня! Я не знаю о чём с ними говорить! Эти девочки… Они красятся! – мне так хотелось максимально подробно рассказать обо всём том ужасе, что творится в моей голове, что я просто не находила слов. Я с чувством всхлипнула.
– Красятся? – подхватил мое последнее, видимо зацепившее его слово отец и грозно скривился, делая вид, что невероятно возмущён. Но глаза его, тёмные и немного навыкате, оскорбительно заискрились от едва сдерживаемого хохота, – Какое безобразие.
– Максим, прекрати ёрничать! – возмущённо цыкнула на мужа всё понимающая мать и сдвинула тонко выщипанные брови к переносице, отчего стала похожа на бабушку Зину, папину маму, редкостную мегеру по версии своей невестки. Отец присвистнул, равнодушно пожал мужественными плечами, мол, разбирайтесь тогда сами, и снова поднялся из-за стола, почесывая сытое пузо.
– Ну, я пошёл.
Мать проводила его недовольным взглядом.
– Человек должен уметь находить общий язык с любым индивидуумом. Слышишь меня, Ольга? Даже, хм, такими… вульгарными, хм, прости господи, девицами. Да, они портят свои лица косметикой, которой не умеют пользоваться, и выглядят обезьянами, а не девочками, но… Ты меня поняла? – я судорожно сглотнула, понимая, что план определенно провалился, и тихонько заплакала. Может стоит пожаловаться, что мои милые одноклассницы ещё и выражаются, грязно, как солдафоны? А некоторые из особенно отвязных нагло курят в туалете, прогуливая уроки? Но что это изменит? – Прекращай свои сопли. Ты же знаешь, как я это не люблю. Я перевела тебя в школу поближе к дому, чтобы ты была счастлива, а ты ревёшь, как корова. Это недостойное поведение, отвратительное. Иди мой посуду и подумай, что ты творишь!
Я вовсе не поняла, чего такого отвратительного натворила, поэтому мне вдруг отчаянно захотелось крикнуть несговорчивой маме в ответ что-нибудь по-настоящему обидное, типа «дура» или «сама ты корова», но я сдержалась. Бог свидетель, что моя мать, по крайней мере в тот момент, заслуживала самых-самых нехороших слов, потому что была глупа. Не то, чтобы я считала её совсем глупой, но…
– Ладно-ладно, мамочка, – зло прошептала я себе под нос, щедро намыливая губку «Пальмирой», – Я тебе ещё покажу. Я ещё научусь тебе показывать. Я ещё…
– Что ты там бубнишь, неблагодарная? Мой молча, бессовестная. И экономь… Экономь!
Когда день Х настал, я уже почти смирилась со своей незавидной участью человека-отшельника и, пока тряслась на кочках в стареньком, воняющим бензином и семечками автобусе, отчаянно молила небо лишь о том, чтобы меня не заселили в вагончик с самой, на мой взгляд, стервозной девочкой из параллельного класса Викой.
Исподтишка поглядывая на крепкие Викины плечи и на щуплого, явно проигрывающего фактурой, рыжего Никиту Гущу рядом с ней, я то и дело удивлялась, почему Гуща так широко лыбится и явно млеет от близкого присутствия этой вульгарной, бесконечно плюющейся особы с обесцвеченным конским хвостом и жуткими «петухами» в причёске.
Будто прочитав мои мысли, Вика одним решительным движением распустила свой неаккуратный хвост, вытаскивая пёструю резинку вместе с клоком соломенно-жёлтых волос и надевая её на запястье.
– А не спеть ли нам песню, Натаха, Ирка? – произнесла она развязно, вытягивая изо рта розовую жвачку.
– Не плачь, ещё одна осталась ночь у нас с тобой…, – затянула бархатистым контральто грудастая не по годам Ирка, будто только и ждавшая разрешения выступить. Ещё бы, ведь она не только училась в музыкальной школе, но ещё и гордилась этим, вспоминая о своей несомненной гениальности к месту и не очень.
– Ещё один раз прошепчу тебе, – подхватила писклявым и слабым голоском разрисованная, как матрёшка, Наташа Смирнова, жутко лажая. Эта самоуверенная мамзель, дочка своего папы-«почти прокурора», была всегда и везде железно уверена, что чётко попадает в ноты, в дамки и в первые красавицы мира. Не знаю, как ей это удавалось, но многие, кроме меня, естественно, реально соглашались, что Наташенька талантливая и артистичная.
