© Мишель Ставский, 2015
© Антон Вертер, дизайн обложки, 2015
Корректор Владислав Белодед
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Автор выражает глубокую признательность за содействие и поддержку в издании книги Д. Науменко, С. Корзенко, Д. Ярмаковичу, М. Рудаковой, Д. Теслюкевичу, Т. Крышковской, И. Ивановой, С. Боровой, О. Владыко, Л. Красницкой, А. Боровскому, Т. Карюшиной, Н. Сикорскому, Е. Крышковской, А. Диченко, А. Дурнопейко, А. Соколовской, А. и О. Ворошкевичам, В. Попене, А. Седовой, А. Кириченко, А. Зверевой, В. Зенчик, Э. Бабарико, О. Кульша, М. Лабовичу, Н. Моминовой, Д. Сутямову, Е. Антони, В. Белодеду, Е. Ставской, В. Серко, а также своим родным и близким.
Я всегда мечтал работать на винно-водочном заводе. Дегустировать местные вина и придумывать названия новым сортам. Благо такой напиток у нас делают из яблок и перегнивших ягод, так что каждый год нужно оценивать все новые и новые его виды.
Всякий раз я замираю перед витриной в магазине и рассматриваю этикетки на бутылках: «Веселая карусель», «Таинственная незнакомка», «Поздняя любовь», «Александр и я». Мое любимое – «Муза». Она приходит уже с первым глотком и отпускает из своих объятий нехотя и только через сон. Но местные ценители вин называют их просто «фаустами», «бомбами», «детскими» или «взрослыми» в зависимости от объема; труд автора этикетки остается незамеченным. Названия, что томились в чьей-то голове, остаются без должного внимания и даже не обрекаются на забвение, их просто не замечают.
Но на такую работу меня не взяли – не прошел плотное собеседование; поплыл, едва притронувшись ко второй порции плодово-выгодного эликсира, так что даже должность тестировщика мне не светила. Пить, как оказалось, тоже в своем роде искусство. Вместо этого отправили на два года преподавать французский язык школьникам. Вот такая расплата за желание получить знания в этой потрясающей стране. Ты учишься годами, а затем тебя сплавляют насильно черт знает куда на пару лет. Все вокруг говорят, мол, ничего страшного, все через это проходят, не так уж это и плохо. А я всего лишь хотел давать французские названия местным сортам плодовых вин.
Не то чтобы я не знал, что меня ожидает после окончания университета. Я, как и многие другие, уверял себя и надеялся, что уж как-нибудь смогу избежать этой проказы, но как всегда вышло все иначе. Мне сообщили, куда и когда необходимо явиться. И на всякий случай добавили, что меня ждет, если не отработаю свой священный долг перед родиной. Я все еще надеялся услышать название любимой улицы, что день и ночь пахнет брагой, но нет, это был адрес вполне себе обычной гимназии.
Тогда-то это все и началось, все эти слабо связанные друг с другом и с реальностью истории. Началось давно, но, как видится сейчас, закончилось довольно быстро. Прошлое моментально комкается, словно листы бумаги, и из него часто видны только заглавные буквы минувшего или кое-какие моменты, начерканные на полях. Самое главное. Поэтому я и решил оставить на бумаге то, что совсем скоро забудется и вряд ли когда-то захочется вспомнить. Дети ведут дневники, чтобы получать отметки и записывать задания, а я вел журналь, чтобы расписаться за ошибки прошлых лет.
(Во избежание любых недоразумений или проблем настоятельно прошу взявшего в руки эту книгу отбросить все дурные мысли и предположения о порочной связи написанного ниже с Зимбабве в снегах)
Местные говорят, что в Америке живут одни толстые, ну просто обвисшие жиром люди. Поэтому всякий раз, когда захожу в троллейбус или автобус, я напрягаюсь и перехожу на свой ужасный английский, чтобы культурно разминуться с какой-нибудь женщиной, загромоздившей весь проход, явно не рассчитанный на гостей с далекого запада. Я совершенно нормально отношусь и к полным, и к худым, но бывают такие случаи, когда к стеклу тебя прижимает своим пузом женщина-контроллер, и так и хочется заглянуть в ее паспорт: неужели и вправду американка? Хотя что-то в их акцентах меня смущало, не говоря уже о хамстве.
Но в то утро я ехал на работу не в компании пропахших потом американцев, а под пристальным взглядом сидевшей напротив бабульки, успевшей меня уже обогнать и огреть одной из своих сумок, пока заходила в салон. Кроме бабки в троллейбусе было еще несколько человек: рабочие, что тянулись на окраину города или похмелившись, или занятые этим делом, да пару странных личностей вроде меня. На таких посмотришь – и ничего определенного даже сказать нельзя. Из своего района, старого и безнадежно тусклого, я еще выезжал вместе с советскими пенсионерами, внешне напоминавшими фриков, разодетых, как и полагается, по модам забытых времен. У таких людей уже не оставалось ничего, кроме как куда-нибудь ехать и стоять в бессмысленных очередях, поэтому я вежливо уступал место и дожидался своей остановки, занятый изучением их глубоких морщин или разглядыванием грязных зданий за окном. Затем я садился на троллейбус и ехал прямо до работы, но уже в компании совершенно других людей.
Я наблюдал, как серые многоэтажки сменяются унылыми оврагами, заправками, другими многоэтажками и отсчитывал в голове остановки. Моя была седьмой. А бабка все это время бесцеремонно пялилась на меня. Так, наверное, смотрят на негров где-нибудь в северной провинции, готовясь то ли плюнуть в рожу, то ли вовсе по нему заехать. И я тоже пытался смотреть бабке в глаза, но они, потерявшие уже всякое воспоминание о цвете, были слишком дикими. Мне казалось, вот-вот она откроет рот и что-нибудь крикнет или скажет хотя бы, поэтому я готовился отстраниться как можно дальше на тот случай, если вместе со словами в меня полетит и ее слюна.
– «Отче наш» знаете? – все-таки спросила женщина, но как-то спокойно и заискивающе и уже предвкушая мой грешный ответ, протянула вперед бумажку, интимно наклонившись. Она пыталась изобразить одряхлевшими по выслуге лет мышцами улыбку на лице, но то еще больше покрылось змейками морщин и складок. – Это хорошая молитва. Ее Иисус Сам написал. Берите-берите, – и еще настойчивее стала махать исписанной бумажкой.
Уже несколько месяцев как я пытался избегать всяких контактов с людьми – разговаривать мне становилось все труднее, а необходимости в этом я видел все меньше. Но, несмотря на мои желания, бичи все также просили у меня денег или сигарет, а святоши всевозможных религиозных домов пытались затянуть в свои лона. Обсуждать Бога в троллейбусах и подъездах мне казалось пошлым, хотя раньше этим я баловался постоянно. И поэтому бумажку с молитвой я не брал, а монашка уже не тыкала ей мне в лицо и стала копошиться в одной из своих огромных сумок. Сейчас достанет огромный крест и раскроит мне голову – думал я – будет бить, пока не лопнет моя черепная коробка и не появится повод прочитать не одну хорошую молитву. Затем она еще проедет несколько остановок, как раз до подходящего храма, и спокойно выйдет, все так же улыбаясь, как это умеют делать только упавшие в божественный омут женщины возраста дикой тоски. Но бабка ничего сделать не успела: в салон вошли две женщины, фигурами немного напоминавшие американок, в специальных костюмах и с компостерами в руках.
