Лада Лузина - Ледяная царевна и другие зимние истории (сборник)

© Лада Лузина, 2014

Высокий мужчина в огромной волчьей шубе стоял перед уходящими в небо деревянными статуями Вечных Богов. Рядом, вокруг плоского жертвенника Вечных, топтались слуги с горящими факелами. Снег скрипел под их ногами, смола с факелов лилась и ранила снег ало-черной огненной кровью. С неба пала звезда, как трепещущая белая птица, подстреленная стрелой удалой.

Повелитель был неподвижен. Он не повернул головы, когда худенький испуганный отрок подошел к нему.

– Тебе ведомо, кто я?

Мальчик посмотрел на высокого мужчину с тяжелыми глазами рыси и быстро ответил, так, как учила мать:

– Наш повелитель.

Мать в пожалованных ей серебряных колтах, песцовой шапке и золото-жемчужном убрусе стояла в стороне, и лицо ее было измятым, испуганным, а глаза – красными от пролитых слез. С первого дня Кратуна, когда люди властителя пришли к ним со златниками и дорогими дарами, наказав привести сына во двор, она всё рыдала: «Кубунчик, кубунчик, по что?..» Рыдала, спешно дошивая ему нарядную новую рубаху, рыдала, гладя его по голове и научая, что отвечать, рыдала, пока обряжала его… а когда во тьме к ним пришли опять, замолчала, став маленькой и какой-то неважной. Матери не разрешили подойти к повелителю. «Иди один», – слегка толкнули мальчика в спину.

И он пошел.

– Да, я ваш повелитель, – устало принял мужчина заученный ответ. – Но тебе ведомо, кто я?..

Высокий сломался, белое длинное лицо с четко прорисованным хищным носом и взглядом, пронизывающим – словно прокалывающим череп насквозь, оказалось совсем близко, и мальчик узнал, что волчья шуба пахнет свежей кровью, как требуха, которую готовила мать, а длинные одежды владыки расшиты непонятными символами.

Отрок быстро кивнул, – вопрошавший удовлетворился немым ответом, больше повелитель не спрашивал его ни о чем.

– Ты пойдешь к Нему, – приказал мужчина, указывая на деревянного Бога. – А когда подойдешь совсем близко, остановись, оглянись, посмотри на меня. Понял?

– Да.

– Исполняй.

Мальчик двинулся к Богу.

Бог был огромен – казалось, деревянный резной столб подпирает зимнее небо. Лик божества, вырезанный в широком стволе толстого древа, приближался – усы и власы его были серебряными, а глаза из настоящих камней – сверкающих, белых. Глаза Бога жадно горели в свете факелов. Бог был живым, и мальчик боялся его сверкающих глаз, боялся неведомого, прячущегося за необъяснимыми рыданиями матери, – так горько она плакала лишь однажды, когда получила весть о смерти брата на поле ратном.

Бог был совсем близко, когда факелы слуг одновременно опустили горящие головы в жертвенник и вырос костер. Глаза Бога вспыхнули слепящим огнем. Мальчик зажмурился, но сразу вспомнил приказ повелителя и обернулся.

Повелитель стоял на том же месте, но с ним произошло непонятное. Он вырос, сделавшись громадным, как холм, широкие плечи облекал алый плащ, лицо стало хищным – черты заострились.

Запрокинув голову, приоткрыв бледный рот, мальчик в ужасе смотрел на властителя их земель, ставшего страшным великаном.

– Нет… Нет! – услышал он отчаянный плач матери.

Слуги повелителя держали ее, она вырывалась, билась в их руках.

– Это он, – палец великана указал на несчастного отрока. – В колодец!

Квадрат звездного неба мелькнул и пропал[1]…

…черная, проносящаяся мимо тьма колодца была бесконечной. Он даже не успел испугаться, когда тело перелетело преграду, отделяющую твердыню земли от дыры в никуда. А потом страх и подавно исчез, всё исчезло, – он летел и летел, и на смену другим пришло чувство бесконечности, бесконечной тьмы, которая не окончится уже никогда, и нет смысла бояться того, что впереди, темнота и есть самое страшное – нескончаемая, неотвратимая, вечная…

Неужели бесконечный, тоскливый, бессмысленный полет в никуда и есть смерть?

Князь проснулся. Темнота его кабинета была иной – тревожной, нахохлившейся, но безопасной, знакомой: привычные синие обои, стол для письма, вогнутые кресла и извечная неистребимая сырость в углах. Похоже, он заснул на диване. Помедлив, князь нашарил спички, зажег огарок свечи на маленьком и расшатанном круглом столе. Стоящий на давно погасшем камине китайский болванчик с острой белой бородкой недобро качал головой, подтверждая невысказанное – неясную, лежащую на сердце темную тяжесть. Но это был просто сквозняк.

С подсвечником в руках князь подошел к окну – всё еще было в движении, по улицам Петербурга скакали кареты, прохожие на тротуарах прятали от непогоды озябшие лица. Фонари страшно плясали на диком ветру, и от них тянулись, шевелились длинные тени – тени метались по снегу в причудливой пляске: казалось, окна и кровли домов, памятники и барельефы то опускаются, то поднимаются с белой земли. Во всем выговаривалось что-то неясное – будто бы мир тоже стал головоломкой, которую предстоит разгадать, так же как серый город – стал белым. Снег выпал, пока он спал…

Белобородый болванчик опять закачался: да-да, всё так, как и кажется: опасность, опасность! Сквозняк загасил огарок свечи.

Вздор! Что за вздор? Как чудесит воображение, плененное зимней бурей… Его ноги совсем озябли, но он все стоял, перебирая в уме нехитрые средства упокоения: стакан воды, одеколон, гофманские капли.

Снег. Это все снег…

Снег падал и навевал ему чудный сон о падении. Неведомый страшный повелитель бросил его в колодец. Или он упал туда сам? Воспоминания истаяли, оставив разорванные неясные образы: громадная пушистая шуба, горькие слезы, мольбы… Лишь полет помнился удивительно ярко – и душа сжималась в тоске, будто он летел до сих пор.

Он снова зажег свечу и поставил подсвечник на стол, рядом с развернутым адрес-календарем, зафиксировавшим самую темную ночь уходящего года. Князь поспешно сгреб бумаги в сторону, взял чистый лист. Следовало записать всё, пока сон не растаял окончательно, не стал водой, вода – паром, пар не развеялся по ветру. Что-то важное мерещилось ему в зимнем сне.

Он пожалел, что проснулся и не увидел его до конца. Не узнал, есть ли дно у колодца на тот свет? Каков он, тот свет?

Почему он решил, что на дне колодца есть свет? Тот самый… Потому что так писали во всех старых сказках.

Худая рука с длинными тонкими пальцами обмакнула перо в потемневшую бронзовую чернильницу и наскоро вывела:

Подойти к колодцу, спуститься к самому дну, а там… что там?

Он снова ощутил в ушах свист падения.

– Я падаю, падаю!.. А-а-а-а…а-тпустите!..

– Замри. Не шевелись, – приказала Маша, откуда ни возьмись образовавшаяся в Дашином сне.

Даша Чуб лежала под чем-то тяжелым, шуршащим, неприятно-колючим, но на редкость приятно пахнущим.