1. С добрым утром!
Едва проснувшись, он сладко потянулся, чувствуя, как растягиваются застывшие за ночь мышцы. Поднял колено, потом второе и посчитал в уме до десяти и обратно, чтобы, как советовали опытные и старшие товарищи, разбудить ум.
Не открывая глаза, потянул носом и почувствовал лёгкое разочарование от того, что в воздухе не витало аромата традиционного утреннего кофе и овсяной каши. Терпкого запаха многочисленных лекарств, уже настолько привычного за последние годы и ставшего частью утреннего пробуждения, тоже не было.
Пахло странно. Пылью, затхлостью, отсыревшими стенами и почему-то ванилью. Примерно так пахло давно в той камере, где мыши были настолько голодными и изощренными, что карабкались вверх до потолка и падали вниз уродливыми мохнатыми градинами.
Воспоминания были неприятными, и он помотал головой, стряхивая их и переключаясь на настоящее.
–Наденька!!!! А завтрак еще не готов? -, крикнул он охрипшим со сна голосом, одновременно открывая глаза.
–На-а-а!..– имя жены оборвалось на полуслове, когда он увидел вместо беленького чистого потолка усадьбы, освещенного утренним солнцем, кроваво- багровый сумрак мраморных стен. Сердце судорожно застучало в груди, а гулкое эхо его голоса отозвалось вдаль по каменному залу.
В это весеннее утро Владимир Ильич Ленин окончательно проснулся…
2. А были ли Горки?
Первое, что пришло ему в голову, что это сон. Вот сейчас потрет глаза, проснётся и все вернётся, как было прежде. Просторный, но уютный дом в Горках, милая суета Надюши, всегда озабоченной выпил ли он вовремя лекарства, и громкие, но не всегда понятные, шутки Мишки Калинина, в последнее время зачастившего в усадьбу. Мишка, кстати, яро заверял всех, что Ильич идёт на поправку, при этом приводил какие-то громкие аргументы, отчаянно жестикулировал, однажды смахнул чашку с подноса, за что был удостоен укоризненного взгляда Надежды Константиновны. Сервиз был хоть и не единственным, но любимым. Сам лидер пролетариата больше склонялся к сухому диагностированию профессора Крамера и понимал, что все на этом свете имеет конец.
С юности, будучи до мозга костей материалистом, Володя Ульянов относился к смерти как к тому, что неминуемо неизбежно, а потому страха не чувствовал. Бывало, задерживал внимание на глазах тех, свидетелем чьей кончины оказывался и видел, как гасила огонёк жизни жадная смерть, которой везде хватало. В камерах ли с жандармами, в стычках ли с оппонентами она частенько грозила напористому социал-демократу то дулом револьвера, то острым штыком берданки, а порой и кусочком хлебца с лёгким ароматом цианистого калия.
В последний раз костлявая обернулась молодой анархисткой с кукольным именем Фанни, но Владимир оставил дуру с носом.
Так что же? Что произошло? Неужели эсерке удалось довести свое дело до конца? А усадьба в Горках, занимательные беседы с товарищами-большевиками, неспешные вечерние чаепития с Надеждой? – неужто привиделось?
С усилием сглотнув ком в горле, Владимир Ильич оперся руками на холодный мрамор, вылез из бархатного гроба и, едва не споткнувшись об бетонную подложку саркофага, покинул на дрожащих ногах холодное многолетнее пристанище…
3. Все оттенки красного
Здание, в котором обнаружил себя Владимир Ульянов-Ленин, революционер, крупный теоретик марксизма и создатель Российской социал-демократической рабочей партии и страны Советов, было холодным и просторным. Тускло отсвечивали красным стены, потолки и даже пол вторил кровавыми оттенками. Раньше Ильичу бы пришлось по вкусу это единение с цветом знамени большевиков и октябрьскими гвоздиками, но сейчас это выглядело жутковато и нелепо. Каждый шаг гулко отзывался эхом в просторе каменного склепа и с очередным пройденным метром этот звук крепчал. Становилось ясно, что выспавшийся хозяин мавзолея твёрдо решил осмотреть свои владения.
4. Мне нужна она
В желудке урчало. Ленин попытался вспомнить, когда и что он ел в последний раз, но безуспешно. Умственным усилиям мешала ещё какая-то глупая простенькая мелодия, назойливой мухой вертевшаяся где-то в голове. "Я СОШЛА С УМА, МНЕ НУЖНА ОНА!'– настойчиво повторял женский голос, но дальше этих слов воссоздать песню память отказывалась. Ещё в суровых семнадцатых Владимир понял, что если что-то ему "втемяшилось" (так шутливо называла Надежда Крупская очередные идеи лидера пролетариата), то бороться с этим бесполезно. Пусть себе поет. А пока предстояло рассмотреть это странное здание и при любой возможности покинуть его. А потом понять, что же произошло и как он оказался здесь, в одиночестве, в каменной коробке под тусклым светом и почему Наденьки, преданной, верной Наденьки, никогда не оставлявшей его больше чем на полдня, нет рядом…
5. Свобода!
Выход с зала вел к глухому коридору. Чертыхаясь, Ильич пробирался сквозь сумрак холодных стен, то и дело поскальзываясь на гладкой полированной поверхности пола. Желудок сжимался от голода, в носу свербело от пыли, в общем, настроение у вождя было отнюдь не революционным. Смущала и тишина, которую нарушал лишь он сам шуршанием шагов и прерывистым дыханием. Через некоторое время, пройдя, как показалось ему самому, не малую сотню километров, он увидел, наконец, дверь, над которой сияла табличка со словом "Выход". Несмотря на суету мыслей и желание поторопиться, Владимир Ильич без удовольствия отметил, что на светильник затрачено слишком много усилий. "Буржуйство какое!"– проворчал он, в уме подсчитывая, сколько ламп накаливания обеспечивает это расточительное баловство. Ленин всегда был скромен и неприхотлив в быту и, тихо, скрывая от всех и самого себя, гордился этим.
Подойдя к двери, он внезапно подумал о том, что неплохо бы привести себя в должный вид. Ведь, едва он окажется на публике, где бы это ни было, подбегут, как это всегда бывает, дети, женщины и рабочий пролетариат, будут благодарить, жать руки, задавать вопросы, а иной раз и всплакнут от изобилия чувств, особенно старушки в белых платочках да впечатлительные румяные курсистки. Ленину всегда казалось, что при народе он должен выглядеть скромно, но опрятно, быть добрым и улыбчивым и старался держаться этого всегда, даже если приходилось притворяться. Несмотря на казавшуюся простоту, к текстилю костюмов вождь относился очень щепетильно. Из всех тканей предпочитал дорогой швейцарский "люстри», настоящую ценность которого могли определить лишь единичные, самые умелые портные, ну, и жена, конечно, была в курсе.
