Давным-давно… Впрочем, постой… Не так уж и давно. Вот – видишь дерево? Тогда оно только было посажено. Мной. Ага, разрослось. В общем, это было давненько.
Он ушел из дома, прихватив отцовский меч. Мать висела у него на руке, уперев ноги в землю. Рыдала, старуха. На границе деревни упала на землю и лежала некоторое время.
Маленькая сестра осталась дома и смотрела из окна.
Я сидел на этом же месте, в этом кресле. Да.
Меч был старый, весь в царапинах, зазубринах, отметинах и даже, казалось, кривоват. Но кузнец сказал, меч хороший. Старый, но хороший. Про такие говорят, что знают свое дело.
А папаша Кеба этим мечом стольких в свое время… В общем, исходил всю страну вдоль и поперек, служа то в армии, то по ту сторону. И там, и там, если честно, платили паршиво, но по ту сторону хотя бы кормили и одевали сносно. Уж я-то знаю.
Вся деревня смотрела, да. Ллуди, пекарь, закрыл свою лавку и притащился прямо на луг в заляпанном переднике, старый дурак.
Кеб парень-то в общем хороший был. Воспитание, понимаешь. Не то что ваше. Помню, как в твоем возрасте в реку они прыгали, с Большой Косы. Смелые были бесенята. И как воровали репу с соседней деревни, когда еще была… Ага, там, где черные дома и пустые поля, там сильно не гуляй, огонь по ночам, говорят, горит… Однажды они с сыном молочника в драку ввязались с какими-то неместными юнцами. Кеб тогда одному так сильно вдарил… Половину зубов отбил. Да что ты понимаешь? Сам видел. Да, в этом кресле.
А в тот год Кеб мрачный ходил. На границе деревни часто сидел, глядя на пыльную дорогу. Мать говорила, об отце думал. Точнее, о судьбе его. Тот также ушел. И вот меч остался да сундук с имперским добром, который мать тут же продала. Поэтому-то Кеб и думал.
Все уходили. Белли Ступица ушел на Запад, к Ордену. Мартин Три Сосны на юг – всегда, говорит, любил и почитал Синее Королевство. Честь. Слава. И все такое. Мать потом долго рыдала. Офицер с наградным письмом стоял угрюмо и неловко… Даже Рыбак Юка ушел. Взял все деньги родителей и сбежал ночью. Говорят, прибился к Туше, но кто теперь осудит. Бандиты порой не такие плохие ребята…
А Кеб думал. Мать все видела, но не давила. Знаешь, как моя мама говорила, когда я впервые взял в руки чекан? Сын – что отрезанный ломоть… Все мы приходим, чтобы походить по свету, посмотреть на море или горы, нарожать детей, поклониться королю… да все, пожалуй.
И Кеб ушел. С мечом без ножен. С мечтательным взглядом и худой котомкой за плечом. Не так широк в плечах, как батька, но все же. Красавец был первый на деревне.
Слыхал, значит? Тут в самое яблочко. Была у него любовь. Милой звали. Лепота. Честно, просто сказать нечего. Румяна. Глаза так и сверкают. Ладна, что твоя березка. Коса до… В общем, длинная такая. Он всегда оберегал ее, глаз не сводил, для ее дома, где Милка-то с бабкой жила, стал дрова колоть, лед таскать, крышу чинить. Родители Милкины от Пурпурной чумы полегли ведь.
Молодец был Кеб. Скромный. Добряк, слова от него плохого или резкого не услышишь.
Любил помечтать этот Кеб. Волосы у него светлые были, пшеничные, в мать. Но глаза – чернее ночи в самую лютую зиму. В отца.
Пока его не было, Милка ушла в город. Оно и понятно. Ничего ее больше тут не держало.
М-да… Я и думать про парня перестал. В тот день, ясно помню, листья уже опали. Многие ушли по грибы, пора пришла. Поэтому не сразу поняли, что по центру деревни идет незнакомец, чужак, миновав Большие ворота и Яблочную площадь… Три года ведь прошло. Драть меня на конюшне! Я увидел и испугался. Сначала за свою жизнь – есть такие люди, которым лучше не попадаться в тесном переулке. Схватился за мотыгу. Затем присмотрелся, испугался за Кеба. Потрепало его.
Молча. Молча он ел. Молча обнимал мать одной рукой, когда она рыдала у него на плече. Сестренка улыбалась застенчиво, выросла, почти на выданье. Соседи подходили, кивали, но никто ничего не говорил Кебу.
Взгляд… Взгляд у Кеба стал пустой. Черный. Как у волка в лесу. Меч он закопал под домом. В тот же вечер. Я только стоял рядом, кивал и вздыхал.
Никто не спросил его про руку. Захочет, сам расскажет, решили.
Денег он принес много. Тут я ничего не говорю. Мать могла до конца жизни не работать.
«Много повидал-то интересного и настоящего за бугром?» – спросил один сорванец, который потом в город подался, на вольные хлеба. «Повидал много: и интересного, и нелепого, много ужасного, – отвечал Кеб. – Настоящего же ничего».
Через неделю приходили охотники за головами – эти впереди всех с голой попой наперевес. Оружием бренчали, девок лапали. Кричали, что ищут преступников. Беглых каторжников. И трусливых солдат. Называли странные имена, звания… В конце списка был Кеб.
«Мясник Кеб», – сказали они. Серебром платили. Никто из наших ухом не повел. Бледную мать спрятали за спины, от греха подальше. Те покрутились, поплевали на землю и ускакали. «Куры курей не выдают, а потом их лисы грызут», – пробормотал на прощанье главный, беззубый такой мужичонка.
Дня через два пришли хмурые офицеры регулярной армии. Эти шутить не стали. Собрали всех на Яблочной площади. Перерыли деревню. Поговорили со старостой. Мать испугали, но она уже научилась к тому времени молчать. Пустыми ушли.
Кеб в это время в лесу капканы проверял. Шутка ли – судьба.
Зиму как-то пережил. Спал, говорят соседи, плохо. Кричал во сне. Страшными словами бредил.
Сильно той весной все переполошились, когда сестру его потеряли. Потому что Трама, бондарь, рассказал, что видел троих беглых рабов в лесу. Вроде, недалеко. Кеб без слов раскопал меч и в одиночку ушел в лес. Хотели с ним пойти наши мужики, но как-то… побоялись. Кеба многие боялись. Не ругали, слова лишнего не сказали, но боялись.
Вернулся он под лай собак ночью. С сестрой. Та будто приросла к его плечу и все время поправляла изодранную юбку. Лицо у нее было белое, отрешенное. У Кеба рубаха вся в крови была. И юбка у сестры тоже… чтоб их рабов этих… в крови заляпана.
Меч снова закопал, в тот же день. Дождь шел, помню. Мать как-то успокоила дочку, залечила душевную рану, по-женски заболтала, зашептала, но тревога отражалась в старческих глазах, когда она смотрела на сына. Тень лежала на его лице. Черная тень без просвету.
Нет, Милку он не искал. Либо я не знаю чего.
И в мародеры не подался, хотя лично Палач приходил со своей Дюжиной. Накрыл стол, одарил мать Кеба всякими вещами. Предлагал разное. Сильный, помню, у него голос был. Как будто гром. Так же и ушел, не получив ответа. Один из наших молодых прибился к нему, ножи, говорит, метко бросает.
«Почему Мясник Кеб?» – однажды спросил я.
Он беззлобно глянул на меня. Лицо серое, как скала. Глаза как яма волчья… Я однажды такое лицо видел у Ловкача Орму, который Хлебный бунт устроил. Я тогда в столице по делам был и видел, как на эшафот повели. Он с таким как раз лицом был, когда понял, что умрет, и не спасет его никто. Крестьяне-то все по домам попрятались, а верных самых перебила армия-то.