До чего же хороша эта комната. Большая комната. Отличное местечко, чтобы устроить шумную холостяцкую вечеринку. Тем более что «девушка из торта» уже здесь. Посмотрите на неё внимательно. Она стоит на коленях перед иконой Божьей Матери и, сложив ладони перед грудью, молится о страждущих. В белом ночном халате – Анжела вообще любит всё белое, словно умеет отличать этот цвет от прочих тактильно. Её одеяние непроницаемо для взгляда, как и глаза этой девушки, подёрнутые бельмами слепоты. Но она лишена изъянов!
Я прячусь за створкой, балансируя на карнизе, облокотившись на подоконник, и безмолвно слушаю, что шепчет девушка:
– Пресвятая Владычица моя Богородица, оттесни от меня, смиренной и беззащитной рабы Твоей, уныние, забвение, неразумие и всю скверну, мерзкие побуждения от слабого моего сердца и от помрачённого ума моего; и угаси пламени страстей моих, если нечисты они. И избавь меня от лютых воспоминаний и стремлений, и от всех поступков злых освободи меня. Как благословенна от всех родов, и славится имя Твоё во веки веков… Аминь.
Перекрестившись, Анжела осторожно встаёт и зашторивает икону.
Я пригибаюсь, уцепившись за выступающее из стены бронзовое украшение кончиками пальцев, чтобы даже ощущением не выдать своего присутствия.
Открытая наружу створка возвращается в раму мановением руки девушки, щёлкает задвижка. Выждав некоторое время, я аккуратно спрыгиваю на узкий двутавр, тянущийся вдоль – когда-то он, вероятно, служил несущей опорой для балкона, ныне обрушившегося.
Тихие вечерние сумерки искажают перспективу так, что кажется, будто бы я иду по мосту в небесах, балансирую как эквилибрист: раскинув руки, то и дело, касаясь стены. Внизу клубятся тучи. Конечно же, это всего лишь туман, но ощущение «заоблачности» не исчезает.
Чернеющий впереди провал с каждым шагом становится всё больше. Но он не является путём в неизвестность. Обычная дырка, через которую я попал на карниз. Скрывавшаяся за обоями долгое время, пока однажды, гуляя внизу по скверу, я заметил, что коробка лестничного марша подходит к двутавру достаточно близко. Поэтому обои были аккуратно склеены. Не все, а только пласт, который я при необходимости возвращал обратно, как гобелен. Мне не хотелось, чтобы кто бы то ни было проник жилище Анжелы не через дверь, но через окно, как вор. Но к ней заглядывали только друзья и клиенты. Мне удавалось быть и теми, и другим. Что неплохо!
Бездумно глядя перед собой, будто кот пробираясь к лазу, я медленно повторил про себя часть молитвы, имевшей особый сакральный смысл:
– Избавь… избавь меня от многих тяжких воспоминаний… освободи меня…
Обдумывая произнесённое, я поставил кусок выцветших обоев на прежнее место, заправил отогнутый край под плинтус, и, достав клей-карандаш, несколькими мазками прикрепил к штукатурке. Единственное, что теперь могло указать на то, что обои были потревожены – это перегиб, возникший в первый раз, когда я их отогнул, чтобы пройти. Благо, он располагался высоко, под самым потолком, но освещение на площадке оставляло желать лучшего: перегиб нелегко было отыскать в переплетении паутины, плесени и теней.
На потолке висела очень древняя лампа накаливания. Мне иногда казалось, она светит тут последние лет пятьдесят, и не перегорает. Слой пыли явно указывал на этот невозможный факт.
Оглядев свою работу, я удовлетворённо кивнул, повернулся к двери и повернул допотопный включатель.
Дом, построенный ещё до Первой мировой войны, был обветшалым, но величественным, как убелённый сединами аристократ. Он, как любой старик, не позволял себя переделывать, хоть на парадных дверях, старательно заколоченных изнутри, висела табличка: «Объект на реставрации». Как следствие, все окна фронтона заложили кирпичами, чтобы ни у кого не возникало желания поселиться здесь. Увы, первый и второй этажи захватили крысы, а людям, точнее единственному человеку, вернее женщине, удалось сохранить лишь чердак.
Только задняя часть дома вместе с маленьким сквером осталась без «улучшений».
Не каждый понимает, или хотя бы подозревает, насколько дом, потерявший жильцов, обречён на медленное дряхление и умирание. Но этот упорно цеплялся за жизнь. Видимо, ради своей хозяйки.
Перед дверью её каморки я как раз и стоял, барабаня по косяку и игнорируя звонок, врезанный чуть повыше, ибо знал, что тот не работает.
– Кто там? – вопрос был приглушён слоями дерматина и войлока с обеих сторон двери.
– Предвестник осени, – громче, чем требовалось, сказал я.
– Уходи! – раздалось в ответ.
Анжела пошутила. Мне не нужно было гадать на кофейной гуще, чтобы понять это, хотя голос девушки оставался бесцветным, как всегда, не зависимо от того плакала она, например, или смеялась.
Но момент требовал серьезности – пусть и только для меня, но на то имелись обоснования. Потому с нажимом в голосе по слогам, дабы не возникло двоякой трактовки, воскликнул:
– Это я!
Последовала полуминутная пауза. Очевидно, Анжела силилась понять, кто именно. А потом прозвучало моё прозвище, ставшее вторым (или каким уже по счёту?) именем.
– Август?
Я кивнул невидимой и не видящей меня собеседнице, но промолчал, выжидая. Последовала ещё одна пауза. И вот с другой стороны двери прозвучало обвинение:
– Лжец! Ты сам знаешь, что давно октябрь.
– Конечно, знаю, – согласился я. – Ощущаю на себе: здесь очень мокро… и холодно! Прошу, впустите меня, прекрасный Ангел.
Естественно я не мог услышать, как девушка запахивает свой бархатный халат, подходит к двери, водит по ней левой рукой и нащупывает защёлку. Но я услышал, как та отодвигается, и скользнул в комнату, лишь только дверь приоткрылась настолько, что в неё могла протиснуться голова. А где проходит голова, там проходит всё тело – закон крыс. Анжела, уже привыкшая к моей порывистости, несмотря на слепоту, будучи готовой даже к такому, поэтому сделала шаг назад.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
