Представьте себе: вы лежите на пляже или готовитесь к обеду, потягивая аперитив, и вдруг слышите, как по радио кто-то вещает о Монтене… Когда Филипп Валь предложил мне сделать для радиостанции France Inter цикл летних передач об Опытах – по одному пятнадцатиминутному выпуску на каждый день, – эта идея удивила меня и показалась настолько рискованным вызовом, что я не устоял перед искушением его принять.
Замысел изложить труд Монтеня в виде немногочисленных отрывков был полной противоположностью всему, чему меня когда-то учили, шел вразрез с теми представлениями, которые господствовали в пору моего студенчества. В те времена извлечение из Опытов традиционной морали в форме сентенций осуждалось: преподаватели призывали нас обращаться к тексту во всей его сложности и противоречивости. Если бы кто-то осмелился кромсать Монтеня и подавать его по кусочкам, его бы тут же нещадно высмеяли, заклеймив как minus habens[1], а работу отправили бы на свалку истории вслед за Трактатом о мудрости Пьера Шаррона[2], составленным как раз из почерпнутых в Опытах формул. Пересмотреть этот запрет и подумать, как его обойти, я счел соблазнительной провокацией.
Однако задача выбора четырех десятков отрывков в несколько строк и их краткого истолкования, которое показывало бы всю стоящую за ними историю и в то же время их актуальное значение, казалась невыполнимой. Как выбирать? Наугад, подобно блаженному Августину, открывавшему случайные страницы Библии? Призвать на помощь чей-нибудь невинный перст? Или, может быть, проскакать галопом по основным темам Опытов? Показать их богатство и разнообразие или, наоборот, ограничиться несколькими любимыми фрагментами, не заботясь о единстве и полноте представления? Я использовал все эти варианты одновременно, без всякого предварительного плана.
И, конечно, я не мог отказаться от предложения занять эфирное время, в свое время принадлежавшее Люсьену Жёнессу[3], которому я обязан лучшей частью моей юношеской культуры.
Текст Опытов цитируется по изданию 1595 года[4].
Поскольку Монтень охотно преподносил себя как почтенного господина, удалившегося на покой и нашедшего убежище в личной библиотеке, мы забываем о том, что он был публичной персоной, весьма глубоко вовлеченной в дела своего времени, и в этот смутный период нашей истории исполнял важные политические функции. Так, при его участии проходили переговоры между католиками и протестантами, между Генрихом III и Генрихом Наваррским, будущим Генрихом IV, из которых он извлек для себя следующий урок:
В немногих случаях, когда мне доводилось в крупных и мелких разногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между нашими государями, я всегда старательно избегал надевать на себя маску и вводить кого бы то ни было в заблуждение. Кто набил в этом ремесле руку, тот держится возможно более скрытно и всячески притворяется, что исключительно доброжелателен и уступчив. Что до меня, то я выкладываю мое мнение сразу, без околичностей, на свой собственный лад. Совестливый посредник и новичок, предпочитающий скорее отступиться от дела, чем от самого себя! Так бывало со мной до последнего времени, и мне настолько везло (а ведь удача здесь безусловно самое главное), что мало кто, имея сношения с враждебными станами, вызывал меньше моего подозрений и снискивал столько ласки и дружелюбия. Я всегда откровенен, а это производит благоприятное впечатление и с первого взгляда внушает доверие. Непосредственность и правдивость своевременны и уместны в любой век, каким бы он ни был (III. 1. 6–7).
Вся взрослая жизнь Монтеня разворачивалась на фоне гражданских войн, худших из всех – часто напоминает он, – ибо в них сходятся друг против друга друзья и братья. Между 1562 годом, когда Монтеню еще не было и тридцати, и до самой его смерти в 1592 году сражения и стычки, осады и убийства лишь изредка сменялись краткими перемириями.
Как ему удалось выжить? Он часто задается этим вопросом сам, в том числе и в главе О полезном и честном, открывающей третью книгу Опытов и написанной в 1588 году, после тяжелых испытаний, пережитых им на посту мэра Бордо в период буйств войны и чумы.
Полезное и честное: Монтень размышляет здесь о гражданской нравственности, о целях и средствах, о государственных интересах. В моде тогда был Макиавелли и политический реализм, который воплощала Екатерина Медичи, дочь Лоренцо II, которой посвящен труд итальянского ученого Государь. Королева-мать, вдова Генриха II, мать трех последних представителей династии Валуа, она приняла одно из самых гнусных решений эпохи – устроить резню Варфоломеевской ночи.
Во имя государственных интересов – ради стабильности государства, рассматриваемой как высшее благо, – макиавеллизм позволяет лгать, нарушать слово, убивать. Монтень не пошел бы на это никогда. Он презирает ложь и лицемерие, всегда предстает таким, каков он есть, говорит, что думает, не оглядываясь на обычаи. Скрытности он предпочитает откровенность, прямодушие, порядочность. Для него цель не оправдывает средства, и он не готов принести в жертву государственным интересам мораль частного лица.
Причем он приходит к выводу, что подобное неразумное поведение не просто не причинило ему никакого вреда, но, более того, принесло пользу. Оно оказалось не только честнее, но и полезнее. Публичному человеку достаточно единожды солгать, и ему больше никто не будет верить: станет ясно, что он готов идти на временные уловки, не заботясь о последствиях, и, следовательно, поступает неразумно.
Согласно Монтеню, искренность, верность своему слову вознаграждается сторицей. Даже если вас не побуждают к честности нравственные убеждения, в ее же пользу говорят практические доводы.
Как Монтень ведет себя в разговоре, будь то обычная беседа или более формальная дискуссия? Он объясняет это в главе Об искусстве беседы третьей книги Опытов. Разговор – это диалог, обмен мнениями. Монтень предстает перед нами как человек, внимательный к мыслям других, открытый, доступный, не стремящийся упрямо, безоглядно, во что бы то ни стало стоять на своем:
Кто бы ни преподносил мне истину, я радостно приветствую ее, охотно сдаюсь ей, протягиваю ей свое опущенное оружие, даже издалека видя ее приближение. Если, критикуя мои писания, принимают не слишком высокомерный и наставительный тон, я охотно прислушиваюсь и многое меняю в написанном мною скорее из соображений учтивости, чем для того, чтобы действительно произвести какие-то улучшения. Даже в ущерб себе я готов легко уступать критикам, чтобы поддерживать и поощрять в них желание свободно выражать свои мнения (III. 8. 181–182).
