Полумрак размеренно идущего поезда убаюкивал. Паулина пристроила голову на плечо мужа, делая вид, что спит. Глаза закрывались под неторопливый стук колес, но она все равно вполуха слушала разговоры, да вполглаза приглядывала за окружающими. Мозгу велено отдыхать, но быть начеку. Этому учил ее Дмитрий еще до их романа, лет эдак сто назад.
Разговоры вокруг обычные, про цены, дороговизну, да проклятых нэпменов, которые виноваты во всех бедах. Эти разговоры Паулина слышит ежедневно, и даже может предсказать, приведут ли они к драке или митингу. Сегодня, должно быть, обойдется, – слишком уж заспаны люди в этот ранний час.
– Яйца-то, яйца! С рынка принесла, дома гля – одна тухлятина! – вдруг заверещала тощая баба в мужской телогрейке из дальнего купе. – А назад принесла – не берёте!
Она обвиняющим жестом ткнула в группку людей в соседнем купе. Ближайший мужичок вздрогнул, но к бабе не повернулся, и всем телом выразил полную непричастность к тухлым бабьиным яйцам. Он, как и остальные, был в дешевеньком, драненьком пальтухае поверх добротного костюма, с портфелем, завязанным в застиранный платок. Этот маскарад ничего не дал, – народ опытным взглядом срисовал в них нэпманских приказчиков-счетоводов, и завистливо поглядывал еще с самого Кингисеппа.
– А сами-то говядину, небось, жрете! – все больше распалялась баба.
Мужичок повернулся к друзьям и нарочито громко заговорил с ними о чем-то своем. Но лоснящиеся щеки предательски выдавали: жрет. Может быть, и не только по праздникам.
Паулина незаметно приглядывалась к пассажирам. В следующем от нэпменов купе ехал дородный милиционер в новенькой шинели. Шинель подогнана по фигуре, – значит, сам он не из Ленинграда. Там служивых много, подгонять шинели на всех некогда. С милиционером едет совсем молодой парень, возможно, ученик. Он то и дело поглядывает на соседнюю клетушку, где едет изможденная старуха с двумя дочками. Дочки, с комсомольскими значками и косами колоском вокруг голов, не могут усидеть на месте, – в Ленинград едут! Старшая то и дело любопытно глазами по сторонам стреляет, да шикает на мать, едва та креститься начинает. Старуха не слушает. Знай себе, крестит лоб, то и дело пугливо озираясь вокруг.
Паулина тоже не любит Ленинград. Вспоминаются ей мерзлые опорки, холод и отчаяние, тяжесть на руках и красивое здание на бывшем Невском проспекте, около которого она почти уже окочурилась от голода.
«Бах!» – прогремело из открывшейся двери тамбура, резко вырвав Паулину из тьмы воспоминаний. Началось!
Дмитрий отреагировал мгновенно. Одной рукой он сжал ее запястье – просыпайся, а другой расстегивал кобуру. Инстинкт не подвел, и Паулина через секунду была с наганом в руках. Из открытой двери раздались выстрелы. Краем глаза она отметила, что дородный милиционер тоже вскочил и, профессионально уйдя с линии огня, выстрелил в плечо ближайшему бандиту. Мужичонка охнул и осел. Дмитрий подстрелил двоих, Паулина сняла их «помогалу». Она приметила его еще час назад, когда он пересел в их вагон и профессиональным взглядом обшарил его, определяя бырыг и терпил, целей будущего грабежа.
Пока Дмитрий, дородный милиционер и его помощник вязали бандитов, Паулина прошла в головной вагон, к машинисту. Сообщив ему о происшествии, она потребовала вызвать на ближайшей остановке транспортную милицию.
– Совсем распоясались, нелюди, – проворчал машинист. – Налет чуть не каждый день, милиционерам хошь разорвись.
Когда Паулина вернулась в вагон, все семеро бандитов были повязаны и сидели на полу в проходе. Нэпмены поглядывали на них с испугом и неприязнью. Они не сомневались в том, кто стал бы жертвами этого нападения.
Дмитрий представил ей милиционеров.
– Григорий Рябов, – протянул руку дородный милиционер. – А это, – кивнул он на младшего, Васька, стажер.
– Паулина Онуфриева, – представилась она, отвечая на рукопожатие.
Васька несмело протянул ей руку, открыв от восторга рот. Паулина привыкла к такой реакции. И к той, другой, тоже привыкла.
Спасенные из рук бандитов нэпманы пытались пихать спасителям деньги, а один достал шкалик и наборчик дорожных рюмочек. Паулина пить отказалась, но Дмитрий и их новые знакомцы радостно согласились на предложение.
– Люблю коньяк, – крякнул Рябов, выпив и разгладив усы. – Жаль, в нашем 26-м он уже редкостью становится.
Он с любопытством посмотрел на Дмитрия и оперевшуюся на его плечо Паулину.
– Какая вы пара подходящая. Жена красивая, муж… опытный.
– Старый, ты хочешь сказать? – засмеялся Дмитрий.
– Да почему ж старый, – зарокотал Рябов. – Ты вон еще какой. Хоть и седой да жилистый, как высохший дуб, а какой богатырь!
– Богатырь – из-за погон, – отозвался Дмитрий. – Наливай!
Рябов налил, они снова выпили. И снова. Когда кончился подаренный шкалик, Рябов вытащил из своего портфеля бутылку со звездочками и надписями на французском.
– Мне коньяк один нэпмен поставляет, – пояснил Рябов. – Мы его склад как-то от налета прикрыли, так он теперь постоянно… С благодарностью, так сказать.
– А у нас потерпевшие не платят за защиту своей собственности, – сказала Паулина.
– Так и у нас не платят, – подмигнул ей Рябов. – А благодарят!
Захмелев, Рябов принялся оглядываться, и скоро нашел, что искал.
– Эй, молодка, – окликнул он старшую из старухиных дочек. – Иди сюда. Поддержи общество.
Девушка поднялась, заглядевшись на лихие усы Рябова, но больше – на порезанную колбасу. Она присела на краешек скамьи рядом с Рябовым, который тут же налил ей рюмку нэпманского коньяка, всунул колбасу с хлебом в холодные пальцы. Девица колбасу мгновенно съела сама и ловко передала куски матери с сестрой. По тому, с какой скоростью исчезли куски колбасы с хлебом, Паулина поняла, что там, откуда они едут, снабжение так и не наладили.
Раздался шум – в вагон вошли два милиционера из транспортной милиции. Одного из них, Михея, Паулина знала, – он когда-то служил у них в отделении в Кингисеппе. Михей обменялся с ними рукопожатиями, цыкнул на бандитов, да пошел по вагонам, проверяя паспорта.
Рябов, меж тем, уже вовсю обнимал и хватал за коленки свою девицу, бубня что-то о том, что комсомолка должна поддерживать его партийную борьбу во всех проявлениях. Девица руку не отпихивала, но Паулина перехватила ее беспомощный взгляд, брошенный на мать, а затем – на Дмитрия.
– Ты ж комсомолка? – спрашивал меж тем Рябов, не снимая руки с коленки девицы.
– Комсомолка, а как же! Меня первой в комсомол приняли! – наивно похвасталась она.
– А ты какая комсомолка – прогрессивная, или из отсталых, деревенских? – продолжал свое коварный Рябов.
