– Смотрю: опять они наливают из пакета. Я говорю: «Нет и нет! ТАКОЕ молоко – не лакаю!» Лапой пару раз царапнул по полу, чтоб лучше поняли, и пошел от блюдца. Спокойно так пошел. Валечка сразу: «Мурик! Мурик! Ты куда, моя ласточка? Петь, он рыбки хочет!» А Петя: «Ты ему, – говорит, – морковочки вареной потри…»!
– Я бы вылакал, – заметил на это Муриков собеседник. – Уж и забыл, какое оно н вкус. Так, все больше с помоек питаюсь… Или к Любе зайду. Знаешь Любу? Вон дача, где девять кошек. У них только сухой корм. Непривычно как-то. Тут и ферма есть, шесть коров, молока – море. Но туда не пробьешься, там своя мафия.
– Вот Петя раньше с этой фермы-то молоко и носил, а теперь чего-то перестал. Далеко она?
– Рядом, брысях в семи-восьми…
– В чем, в чем?
– Кошки-мышки! Он вырос, не зная слова «брысь»! Надо же, какой домашний! Брысь, красавец, это мера длины. Это расстояние от того места, с которого ты рванешь, когда тебе скажут: «Брысь!» до того, где ты потом дух переведешь.
– Да нет, слово-то я слышал, но думал, оно неприличное. А насчет молока… Могу тебя провести в кухню, только позже, когда Валечка с Петей ужинать сядут. Пусть видят. А то еще подумают, что я сдался. Так не успеешь оглянуться, и морковку подсунут.
– Что, вот прямо так прийти и вылакать у них на глазах?
– Ну, я тебя представлю. Тебя как зовут-то?
– Меня? Ах-Ты. Тут, на дачных участках меня все зовут Ах-Ты. На самом деле, имя, конечно, другое. Я вообще-то потомок египетского фараона Оцараписа. Ты про историю столько же знаешь, сколько про слово «брысь»?
– Я историю хорошо знаю, – заявил Мурик. – Потому что мой предок – тоже исторический кот, великий римский полководец Муррус. Меня и назвали в его честь.
– Оцарапис был мудрее всех котов всех времен и народов. О как! – важно сказал Ах-Ты.
– А Муррус – храбрее! – прибавил Мурик.
Тут Моня чуть не выпала из окна со второго этажа, потому что рядом совершенно неожиданно завопила Горошина:
– Монечка, идем чай пить!
Тьфу! Надо ж было так не вовремя! Такая удача… Подошла к окну полюбоваться на котов – а они разговаривают, причем все понятно, каждое слово. Понятно, представляете? Да какой тут чай!
Но Горошине ничего не стоило опять завопить и спугнуть котов.
Они сидели совсем близко, на иве, на нижней ветке, которая с улицы тянулась к окну. Мурик жил у соседей через дорогу. В его трехцветный мех Моня могла погрузить руку по самое запястье, а Горошина – она же мелкая – вообще чуть не по локоть. Второй кот, гладкошерстный и черный, был ничей. Моня его подкармливала и надеялась когда-нибудь увезти с собой в Москву.
– Что у нас к чаю? – со вздохом спросила она.
– У нас Буланкина, – сказала Горошина. – И она говорит, что сердце с собой прихватила.
Моне вовсе расхотелось пить чай. «Какое еще сердце! – подумала она. – Сердца у Буланкиной нету никакого». Эту Буланкину все Монины знакомые старались обходить стороной – чем дальше, тем лучше. А то она потом жаловалась их родственникам, что с ней слишком тихо поздоровались, или что мимо нее слишком быстро проехали на велосипеде, или что при ней свистели в стручок акации.
– …Ужасное выдалось лето, – стонала Буланкина, стоя в дверях – Огурцов мало, яблок мало, за дачу плату повысили… И сердце вот опять прихватило.
– Сейчас тебе валидольчику принесу, – сказала Бабуля.
Она Буланкину жалела.
Когда Бабуля вышла из кухни, Буланкина села за стол и сверкнула на Моню очками.
– Что, клубнику-то уже начали обрабатывать?
– Не знаю, – ответила Моня.
– А что ж ты делаешь целыми днями? Большая уже девица. Работать пора, бабке помогать.
– С Горошиной играю.
– Что это вы ее все Горошиной зовете? Имени, что ли, нет?
– Есть… Мы же только дома, а не дома – Верой. Это папа придумал, потому что маленькая.
– Папа?! – Очки у Буланкиной съехали на кончик носа и стали как будто еще круглей и больше. – Что это он детей приучает прозвища давать! Прозвища бывают у животных!
Хм… Моня промолчала, но, между прочим, у самой Буланкиной прозвище давно было – Жаба. Тоже широкая, бородавчатая, тоже рот большой и глаза навыкате. Но придумала не Моня, а Носков, хоть и младше на год. Это, разумеется, секрет; из домашних знал только папа. И папа, кстати, сказал, что зря они с Носковым так: жабы, пусть и бородавчатые, зато очень умные – и не вредные, если их не пугать.
– Моня, я хочу «Коровку»! – пропищала Горошина.
Буланкина скосила очки в ее сторону.
– Она не Моня, а Маня! Моня – это мужское имя, девочек так не называют.
– Нет, Моня! – заупрямилась Горошина.
– А тебя надо было с детским садом на дачу отправить. Бессовестные какие родители – совсем не жалеют стариков!
– Ну, Бабуля все-таки немножко молодая, – возразила Горошина, – а в детский сад я не пойду.
Буланкина нагнула голову, как будто собралась ее забодать.
– Будешь со старшими спорить – придет лихомара и утащит тебя в болото!
Моня рассердилась. Так рассердилась, что даже перестала бояться Буланкину. Чтоб ее саму кто-нибудь утащил в болото! Все – теперь Горошина испугается и долго не заснет. И не почитаешь уже толком, и телевизор не включишь.
– Не бойся, – сказала она строгим голосом. – На самом деле, никаких лихомар нет.
– Она как привидение, – настаивала Буланкина, приближая к Горошине свои очки, – вся белая и мутная. Кажется, что лицо, а это туман!
– Нет, это просто говорят: «Ах, ты, лихомара такая!» – объяснила Горошина.
Буланкина отодвинулась.
– Кто ж тебя ругаться-то научил? Старшая сестра, небось?
В это время вернулась Бабуля, и Буланкина отвлеклась. Рассасывая таблетку, морщась от валидола, пустилась рассказывать, о том, как скандалит с соседями, потому что их черноплодка свешивает ветки к ней на участок. Она всегда об этом рассказывала, когда приходила пить чай.
Перед ужином Моня повела Горошину гулять.
– Мы сегодня в лесок пойдем, – предупредила она.
– Только до ворот, – сказала Бабуля.
– Почему?
– Поздно уже, туман идет.
– Ну, и что?
Бабуля взглянула на нее как-то тревожно, помолчала, потом повторила:
– Только до ворот. Нечего там делать в такое время, в леске в этом.
…Низкое «дооо», долгое, как дорога, протянулось через небо и стихло где-то у горизонта. Лень было вертеть головой, но Моня и так знала, что это самолет. Ей нравился этот звук. По вечерам он был слышнее и означал, что погода теплая, дождя нет и все, в общем, хорошо.
Почти одновременно за Муриковым участком к небу взметнулся еще один звук, опал, как струя фонтана, потом взметнулся снова. Только звук этот ничем не напоминал шум воды. Пронзительный и внезапный, он был похож на рыдание пополам с подвыванием и пробирал насквозь, как промозглая погода. Но все добродушно улыбались, когда слышали, потому что понимали: это радуется пролетающему самолету Мурикова соседка Дита (сокращенное от Афродита), йоркширский терьер. Дита радовалась каждому самолету, не пропускала ни одного. И, если учесть, что сравнительно недалеко Внуковский аэродром, то жизнь у нее, можно считать, удалась. Слышно ее было не только у ворот, – и в леске, и в деревне Брехово, – наверняка и в самолете тоже. Кто бы мог подумать, что у этого существа размером с кошку такой сильный голос!
