29 марта 2009 года началась наша история. Это был по-настоящему весенний день. Солнце светило ярко и своими жаркими лучами прогоняло снег отовсюду, куда могли добраться его теплые лучи, птицы распевали на разные мотивы и на душе был необыкновенный восторг в преддверии чего-то совершенно необыкновенного!
Я чувствовала себя хорошо. Было немного волнительно, но я старалась держаться: а как иначе, ведь от меня зависела новая, такая долгожданная жизнь.
Ровно в 20:00 на свет появилась моя маленькая дочка, звонким криком она оповестила всех присутствующих о своем приходе. В этот самый важный и трепетный момент я ждала теплых слов поздравления, но врачи молчали. Лица их изменились, они стали каменные и не выражали ровным счетом ничего. Мне стало страшно… На все мои просьбы показать мне ребенка они отводили глаза и почему-то перешли на шепот. Обстановка становилась невыносимой. В палату стали стекаться все светила местного роддома. По очереди они смотрели на мою дочь, молча кивали и уходили. Нервы не выдерживали этой затянувшейся тишины, я была на грани истерики.
Спустя некоторое время, когда малышке провели все процедуры, ко мне подошла врач неонатолог и, держа ребенка практически за шкирку, сквозь зубы прошипела:
– Смотри, кого ты родила! Это не ребенок, это даун! Ты видишь?
Я не видела дауна, я видела только бездонные синие глаза, которые смотрели прямо на меня. Я до сих пор, спустя семь лет, помню ее пронизывающий взгляд, который, кажется, в тот самый момент коснулся моего сердца.
Мы смотрели друг на друга с любовью. Я помню, как я улыбнулась, но мое умиротворение прервал надменный голос врача:
– Гляньте, она улыбается! Плакать надо, мамаша!
Дочку сразу же унесли, мне не дали до нее даже дотронуться, как будто она прокаженная.
Слез не было. Истерики тоже. Я спокойно взяла трубку и набрала номер мужа. Спокойным холодным голосом я отрезала его восторженные расспросы о том, какая она, какие у нее глазки, волосики, какой вес:
– У нас дочка. У нее синдром Дауна.
В трубке была мертвая тишина. Я поняла, что слова сейчас будут лишними и нужно время.
Отключив телефон, я закрыла глаза. Хотелось уснуть и, проснувшись, обнаружить, что это просто сон, дурной сон, который вот так лихо всколыхнул сознание.
Очнулась я часа в три ночи уже в палате. Я стала вспоминать и прокручивать события за последние часы. Реальность и забытье смешались в голове, и было трудно сразу определить, что явь, а что нет. Но спустя несколько минут меня поглотила волна отчаяния и жалости к себе. Вроде я ни в чем не виновата, а стыдно было так, что хотелось бежать. Вот прямо сейчас встать, бросить все и убежать, чтобы никогда не жить с таким позором. Как? Как я скажу всем, что у меня такой ребенок?
Утром у меня в палате была целая бригада «сочувствующих», которые пришли посмотреть на меня и уговорить написать отказ. Неонатолог даже запретила приносить ребенка на кормление, так говорит, будет легче подписать отказ. В тот момент я не знала, что делать. Мозг рисовал страшные картины вечно улыбающегося глупого ребенка, который не умеет говорить и держать ложку, а сердце тянулось к моей маленькой крошке.
В этот день мужа не пустили, и мы общались только по телефону. Он постоянно пытался оправдать меня, как будто это нелепая ошибка и уж с нами такого точно произойти не могло! Сейчас это, конечно, звучит смешно, но тогда в стрессовом состоянии мы даже предположили, что ребенка просто хотят продать на органы, поэтому и требуют отказ. По крупицам он собирал информацию в интернете и пересказывал мне. Раз двадцать в день он задавал мне кучу вопросов, все сравнивая и пытаясь понять, а еще решить судьбу этого маленького человечка. Я ничего не хотела решать, я только плакала, даже не так, я рыдала. Рыдала от страха перед неизвестным, от жалости к ребенку, от неожиданного поворота, который так беспардонно подкинула жизнь. Я ничего не знала о таких людях, я никогда не видела их в жизни, и мне казалось, что это что-то невероятное, как будто это не ребенок, а неведома зверушка.
И вдруг Илья впервые за сутки заговорил об отказе. «Понимаешь, – сказал он, – наверное, так будет лучше. Пойми, мы ее не бросим, станем навещать, привозить вещи, но она должна остаться среди таких же детей, ей будет проще жить среди них».
Я выслушала его, и в голове стало пульсировать, что я не смогу сделать этого. И пусть лучше я потеряю мужа, чем всю оставшуюся жизнь буду жить с таким грехом. Я даже представила эту ужасную картину: как мы садимся за стол, вкусно пьем и едим, а моя маленькая девочка сидит в это время в кроватке за железной решеткой и знает вкус только геркулесовой каши. Как ей будет плохо, когда она заболеет, мамы не будет рядом, и она никогда не узнает материнской ласки. Ну разве она виновата в этом, что Бог ее создал такой.
Мои мысли прервал голос заведующей:
– Завтра нужно будет определиться, что делать с девочкой. – И выходя из палаты, она оставила мне на тумбочке две книжки.
Краем глаза я посмотрела на тумбочку и прочитала: «Даунсайд Ап. Помощь родителям».
Нужно было решать…
Я набрала маме.
– Что мне делать? – тихо спросила я.
– Не знаю. Тут решать только вам вдвоем, – было слышно, что на том конце мама тоже плакала. Она никак не могла мне помочь, потому что прекрасно понимала, что это должен быть только наш выбор.
– Как я дальше жить буду, мама? Я не смогу ее оставить, – почти крича, выпалила я и бросила телефон.
И тут мой взгляд опять остановился на книжечке, которая лежала на тумбочке. С обложки на меня смотрели улыбающиеся родители, которые сидели на коврике с детьми и играли. Рука сама потянулась к ней. Я пролистала и ни на одной странице я не увидела страданий, они все улыбались, и казалось, даже были счастливы. Впервые за сутки меня посетила мысль о том, что значит не все так плохо. Если они улыбаются, значит все можно исправить.
