Чайки потеряли горизонт. Суетливые рты опрокидывали гнезда на свои белые головы, испуганные яростью макори. Берег кричал. Голоса рассекали воздух и пропадали в кракелюрах ускользающего дня. Макори медленно вел мое обессиленное тело к морю, готовый мстить за разрушение, что я принесла на Ольгу.
Семь дней я спускалась на берег, стоило сумеркам застрять в мачтах кораблей. Семь дней мой голос срывался на грай и бесконечно заклинал море. В ответ оно бросало на землю мрак и выносило мне под ноги пустые тела.
Я смотрела сквозь них. Белые пальцы убирали соленые пряди с неровных лбов, искали клейма под ветошью одежды. У этих тел не было памяти. Кто-то забрал ее и спрятал имена. Теперь мертвецы казались ветхими тряпичными куклами. Море небрежно кидало их на берег, и они оседали послушной пустотой, затянутые в стеганые одеяла из серой кожи и водорослей.
Моя память молчала. На Ольге мертвецов тоже никто не узнал. Когда Карьерный принес к маяку первое тело, то сразу приказал назвать его имя. Мундиры вперехлест орали, протыкая пустоту штыками. Примеряли на мертвеца каторжные клички.
Только Миня, самый молодой из мундиров, шептал, что мертвое тело нужно вернуть земле. Он окрестил пьяную толпу, устрашив мундиров грехом и пагубой. Тогда Карьерный внял распятию и переиграл свой приказ. Первого назвали Первым и поместили в казенный гроб. С остальными уже не церемонились.
Но земля не приняла ни единого тела. Мундиры ломали об нее металл, срывали ногти с пьяных пальцев, а Ольга лишь плевалась ознобом на их мокрый порох. Приняв на своей земле Седьмого, Ольга набухла вязкой чернотой.
Мундиры, чувствуя погибель, достали из трюмов четыре ящика водки. Пьяная истерика ломала военную выправку о стены маяка. В ответ мундиры лишь поливали друг друга огненной водой, соревнуясь лабрадорским остроумием с нелепыми Миниными молитвами.
На исходе восьмого дня ветер принес на Ольгу новую ярость. Макори. Нечеловека.
Большие крепкие руки хлопнули меня по щекам, подняв на море дикий шторм. Тогда страх долетел и до кораблей. Они силились разглядеть берег в клубах горящей соли, качали на мачтах чаячьи слухи, но ветер спрятал их уши в свой бесконечный свист. Даже берег вздыбился каменной пылью. Курумник дрожал: камни жались друг к другу боками, зарывались телами друг в друга и обнажали свои лезвия.
Впервые за восемь дней на Ольге я испугалась.
Пальцы макори легко нашли клеймо на моем затылке. Ладони резко откинули голову и опрокинули в меня лаву, потушив три символа. Толчок. Мое тело, скованное внутри бури. Теперь я была готова лететь за ним сквозь бесконечный страх, пересекая вечность.
Всего один приказ длинными пальцами, и макори отправил меня в воду. Сорок шагов по причалу. Четыре – в бурлящую соленую пену. Тонкое платье куполом нависло над водой, вбирая в себя страх. Руки ухватили подол в кулаки, отправляя меня на дно сквозь соленую толщу. Волны путали мокрые пряди, хлестали по щекам. Соленая вода шипела, разъедая ткань на лохмотья, и топила меня, заливаясь в уголки губ. Шторм сжимал кожу нечеловеческой яростью.
Сжаться и укутаться в панику. Вынырнуть, лечь на волну, потянуть ладони в черное небо. Зарыдать в ужасе, не нащупав в нем звезд. Ждать. Чувствовать, как макори жестом запирает воду моим огнем. Дожидаться, когда его ярость решит, что с меня хватит.
Смешивать стихии – редкое знание даже для макори. Если бы море оказалось не таким диким, мое тепло выжгло бы все от берега до палеолита. Если бы огонь внутри меня не разъярился, омут без остатка проглотил бы всю мою память. Этот макори по каплям пересчитал море, взвесив источник моего вулкана.
Свобода снова оборвалась, насквозь прошитая черным знанием.
Нечеловек топил меня до рассвета. Когда небо посветлело, макори жестом окунул мою голову в холодную соль. Напоследок. Вода опять хлынула в легкие, разлилась по телу, смешиваясь с лавой до тех пор, пока в каждой клетке соли и пепла не стало поровну. Так макори запечатал себя во мне, и лишь тогда я улетела на причал. Обожженная, обвязанная водорослями, но живая.
Страх, что я окажусь восьмым трупом на этом берегу, поднял меня на ноги. Пятки больно шли по лезвиям курумника. Чайки глухо визжали на рассвет внутри разворошенных гнезд. Платье рвалось и сыпалось, налипая на кожу. Ветер взял меня за волосы и грубо потащил вверх.
Двор вокруг маяка покрыла вытоптанная земля. Мундиры потеряли всю силу и заснули, оставив на холме воздух, пропитанный попойкой, и семь гробов в хаосе. У входа в дот я запнулась о засаленный мундир Мини. Его пальцы схватили меня за щиколотку и тут же отдернулись, обожженные чернотой. Мои ладони скользнули по мягкой груди. Ресницы на секунду схлопнулись, пристыженные собственным сожалением. Милый, милый Миня. Сухие губы шепнули: «Пора!», и его тело выпрямилось струной. Он бросил на меня удивленный взгляд, всего на секунду, и медленно двинулся к маяку.
Макори ждал меня в доте. Вязкая чернота сочилась из-под полей его шляпы. Ночь в страхе забилась в стены места, что я так и не решилась назвать своим домом. Макори был здесь черным пятном, запрятанным в угол, самым сердцем темноты.
Мой удивленный взгляд просверлил нечеловека насквозь. В ответ он молчал, откидывая первые лучи солнца с впалых щек. Бездонные дыры в глазах. Клеймо давно уже не горит, и букв не разглядеть под плотной чернотой. Наконец мы встретились.
Он присел на табурет, которым мундиры накануне колотили друг друга, выпуская пар. Длинные пальцы нашли равновесие на колене. Другая рука крутила осколок зеркала, что привел меня на Ольгу. Вязкие глаза яростно смотрели исподлобья с правого плеча. И я закипела в ответ: проколоть, сломать, ударить его прямо в мертвое сердце.
– Отдай! – ресницы взлетели и вонзили в него стальной приказ. – Отдай!
Макори перекинул голову налево и сжал осколок. Глухой треск полетел к моим ушам, а за ним спокойное и ровное:
– Здесь был другой, – вязкая тьма обвилась, душила мою шею, – кто тут теперь?
– Оно больше не твое!
– И не твое. Вештица не ищет зеркал. Чья память заставила тебя сделать это? Для кого ты била свое клеймо?
Он швырнул зеркало вниз и прижал ботинком. Четыре шага макори тащили зеркало мне навстречу.
– Кто там теперь? – макори сильнее сжал мое горло.
Слова смешались в слабый ответ:
– Дай.
Треск. Память осыпала дот, срываясь с битого стекла. Вязкий мрак окутал меня со всех сторон и занемел крепкой пленкой вокруг кожи. Мир вибрировал, впиваясь в виски.
– Вештицы только разрушают! – глаза искали внутри меня ответ. – Зачем ты выкинула того, кто хранил это место?
Нет. Нет. Нет. В зеркале был человек.
– Это мой осколок! – ярость макори почти лишила меня сил, – я заковал в него клейменого и связал Семерых его памятью. Но ты умудрилась все сломать.
