Пролог
Июль 1918 года, вокзал в Шалон-сюр-Марн…
Санитарный поезд должен был вот-вот тронуться. Все двадцать три вагона, вытянутые вдоль платформы, были помечены красным крестом, и санитары заботливо укладывали на носилки раненых и вносили в вагоны, передавая их на попечение медицинского персонала, который должен был позаботиться о них в пути до Лиона.
День был жарким, можно даже сказать – изнуряюще жарким.
Но к пяти часам пополудни разразилась гроза и принесла долгожданную прохладу, с облегчением воспринятую всеми. После этого стало легче дышать, и, несмотря на то что все еще приходилось утирать пот со лба и шеи, ко всем постепенно возвращалось хорошее настроение. Вокзал, где повсюду мелькали белые одеяния санитарок, выглядел так мирно и красиво! И люди начинали надеяться, что кровавой бойне подходит конец. Вступление в войну Соединенных Штатов коренным образом изменило ситуацию, принеся союзникам мощную поддержку. Был, правда, момент, когда показалось – все кончено: «Большая Берта» стреляла по Парижу, немцы находились в шестидесяти километрах от столицы. 15 июля они как раз переправлялись через реку, за которую так долго сражались, и тут пришло известие о второй победе на Марне: по приказу Фоша, верховного главнокомандующего всех союзных армий, генералы Гуро, Петен и Манжен отбросили Людендорфа далеко от позиций, занимаемых им ранее. Так вот – раненые, которых сейчас увозили, и были теми, кто пострадал в этом ожесточенном сражении, но теперь у них была надежда – лучшее из лекарств…
Но не для лейтенанта Пьера Бо. Надежда? Ее у него уже не было, и он даже сожалел, что не остался лежать в меловых окопах Шампани. Пустой левый рукав и боль от раны в груди сделали его отныне калекой. В свои сорок шесть лет он был вычеркнут из той кипучей жизни, которую всегда так любил. Офицерские нашивки и награды, пришпиленные к его старому френчу, служили слишком слабым утешением в этой суровой реальности: он не мог вернуться на свою прежнюю работу в поездах класса люкс, по которым так тосковал, и его тошнило от одной мысли о том, что теперь он будет навечно заперт в какой-нибудь конторе. Да и то при условии, что ему хоть это предложат после войны…
Однако, когда его вынесли к поезду, он слегка приподнялся, чтобы посмотреть, куда его собираются поместить, и не смог скрыть улыбки: так называемый санитарный поезд был составлен из нескольких вагонов-госпиталей, построенных еще до начала военных действий, остальные вагоны были обычными багажными. Имелся даже старый вагон-ресторан, что нельзя было скрыть от его опытного взгляда: все это были вагоны из столь дорогого его сердцу «Средиземноморского экспресса».
На душе стало чуть теплее, хотя до августовской катастрофы 1914 года ему приходилось работать и на других поездах, например на «Восточном экспрессе» и «Северном экспрессе», но они нравились ему гораздо меньше.
Его поднесли к одному из этих вагонов без окон, где освещение и вентиляция осуществлялись через крышу. Снаружи они напоминали скорее вагоны для перевозки скота. Внутри находилось восемь кроватей, попарно прикрепленных по углам, одна над другой. Его положили на нижнюю, после чего санитары собрались уходить.
– Счастливого пути, лейтенант! Теперь вы поправитесь!
– Если у вас есть рецепт, как вернуть мне руку, оставьте мне его! Нет? Ну, все равно спасибо. Держите! Выпейте за мое здоровье!
Он протянул им несколько монет, вынув их из кармана лежащей рядом куртки. Они поблагодарили, попрощались и пошли за другими носилками. На другом конце вагона показалась медсестра. Она разговаривала со старшим врачом, и у Бо замерло сердце: этот тонкий силуэт, это продолговатое лицо с матовой кожей и высокими скулами, эти темные глаза… Имя само соскользнуло с его губ: Орхидея!.. Возможно ли, чтобы она находилась здесь, в этом поезде, в то время когда…
Не успев закончить эту мысль, он уже звал ее:
– Мадемуазель!.. Мадемуазель!
Она обернулась, увидела бледного человека, тянувшего к ней свою единственную руку, и, извинившись перед доктором, направилась к нему.
– Вам что-нибудь нужно, лейтенант?
Когда она подошла, мираж рассеялся, и Пьер пожалел, что позвал ее. Она совсем не была похожа на его маньчжурскую принцессу. Какая-то не очень удачная копия… плюс жуткий шампаньский акцент! Однако получилось неудобно – выходит, он побеспокоил ее попусту, и ему пришлось попросить принести воды и поправить подушку, чтоб голова была чуть повыше.
Она дала ему другую подушку, пообещав принести попить сразу же после отхода поезда, и отошла, чтобы пропустить санитаров, тащивших другие носилки.
Пьер Бо закрыл глаза, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Это было безумием – хотя бы на миг поверить, что она могла вернуться, она, единственная из трех его женщин, которую он так любил, покидая Париж четыре года тому назад. Он сохранил об этом воспоминание, как носят засушенный цветок в карманчике кошелька. Это была его молодость, а молодость не возвращается. И все же было так сладко воскресить эти воспоминания в столь тяжелые минуты, и Пьер знал, что они еще не раз согреют его сердце в уготовленной ему новой жизни.
Поезд тронулся, и Пьер даже не услышал свистка начальника вокзала. Состав устремился в ночь, а раненый на какое-то время задремал, убаюканный мерным постукиванием колес, чего ему так не хватало. Как же все-таки приятна мысль о том, что возвращаешься домой…
Вернулась медсестра и принесла холодной воды. Приподняв раненого, она помогла ему напиться, и ее движения при этом были мягкими и одновременно уверенными, но от нее шел запах марсельского мыла и антисептика, и это было так далеко от изысканных ароматов путешествовавших прежде на этом поезде красавиц! И уж меньше всего этот запах напоминал легкое ванильное благоухание орхидеи.
Когда она опустила его голову на подушку, Пьер поблагодарил, стараясь не смотреть на нее: у него было много времени впереди, чтобы вызвать в памяти образ своей принцессы, и сравнивать ее ни с кем не хотелось.
Медсестра ушла, и он снова закрыл глаза – ведь это был единственный способ вновь увидеть «ее»…
