Елена Ленковская - Мангупский мальчик

Копай лаял. Сипя, метался понизу, останавливался, задрав морду, вновь заходился хриплым, надсадным лаем. Пёс не любил, когда мальчик забирался на стену.

Каменная стена Мангупской цитадели[1], воздвигнутая сотни лет назад. Точнее, то, что от неё осталось. Величественные руины, поражающие воображение учёных-археологов и праздных туристов. украшенный белокаменной резьбой портал, зияющие синевой оконные проёмы высокого донжона[2]…

Белым воздушным змеем мальчик взмывал на искрошенный временем верх и бродил по нему взад-вперёд, нарочно спинывая вниз камушки. Он мог бы двигаться совсем бесшумно, но иногда стоило немного пошуметь – это забавляло. Воскресные туристы, забиравшиеся на плато поглядеть на древние развалины, пугались. Уже привычные мангупские старожилы – нет.

Копай вот только привыкнуть никак не мог.

Копай – пёс умный, но никак не поймёт, что для мальчика это совсем не опасно. Собаки – они такие. Заботится о нём, как о маленьком, на свой лад охраняет от бед. Придётся спуститься, иначе не успокоится.

Мальчик махнул собаке рукой и, шагнув с шестиметровой высоты, бесшумно исчез за стеной. Пёс залился тревожным лаем, но тут же умолк: мгновение – и мальчик был уже рядом. Обрадованный Копай высоко подпрыгивал, словно намереваясь поставить передние лапы мальчику на плечи. Разумеется, пролетал насквозь, однако разворачивался, вновь и вновь поднимал кверху свои тяжеленные лапы. Такая у них была игра. Жизнерадостное пыхтение пса было похоже на смех, сиплый и благодушный…

Обыкновенно от Цитадели они направлялись к са́мому краю Дырявого мыса. Изрезанный каменными пещерами Тешкли-бурун, – с тех пор, как обрушилась стена одной из них, издалека и впрямь выглядел дырявым.

Мальчик соскальзывал вниз по висячей лестнице – стёртые узкие ступеньки над пропастью, обычным людям тут нужно быть осторожнее. Копай и тот останавливался в нерешительности и, поскуливая, оставался ждать его наверху. А мальчик вплывал под скальные своды, заглядывал в выдолбленные в камне пещерные казематы, подолгу застывал у проёмов в каменной стене. Сквозь них видны были голубые горные дали и влажная зелень долин; внизу, вдоль подножия, пыльной белой лентой вилась дорога. Колёсная дорога эта, как и пять веков назад, вела к главным воротам города. Его города. Столицы княжества Феодоро.

Барабан-коба, Поющая пещера. В других местах плато люди мальчика никак не задевали и ничем не досаждали ему. Но тут, в Поющей, все до единого считали своим долгом хотя бы раз стукнуть по заветному каменному столбу – и гулкий звук удара всегда отзывался в нём смутной, давней тревогой. В минувшие времена этот звук и впрямь служил предупреждением об опасности. И когда под Мангуп подошли враги, за полгода до того, последнего, совсем не счастливого Рождества, он слышал его. И запомнил. Поэтому теперь он старался исчезнуть с мыса, как только на Дырявый приходили люди…

Хотя за столько лет пора бы уже и привыкнуть… Давным-давно он стал неотъемлемой частью этой земли, он составлял с ней одно целое – вместе с тенистыми балками и дышащими прохладой источниками, вместе с разрушенной базиликой[3] и развалинами Цитадели; с поющей пещерой Дырявого мыса; с отвесными каменными колодцами; сухими, заросшими травой тарапанами[4], теперь опустевшими, а когда-то полными виноградным суслом, отжатым из терпковатой, но сладкой мангупской лозы.

Несколько веков обитал он среди одряхлевших мангупских камней – ноздреватых, серых, покрытых, словно старческими веснушками, пятнами рыжего лишайника. Бродил среди руин, путаясь в траве и слушая ветер. Внизу зеленели долины, вокруг было небо. Клубились облака: над Мангупом в сторону моря парусами надувались белые, круто вздыбившиеся громады.

Он и сам был облаком. И знал это. Но время от времени у него всё же получалось ощущать себя мальчишкой. Тогда он бегал по плато, по-журавлиному выкидывая длинные, сильно вытянувшиеся за то, последнее лето, голенастые ноги. Хватал горстью метёлки мангупской травы, пропускал их сквозь пальцы, валялся на нагретой сухой земле – раньше, до Прыжка, было колко, стрелы высыхавших к концу лета стеблей прокалывали рубаху. Но не теперь. Теперь это не причиняло ни малейшего неудобства. Это был плюс. Должны же были быть хоть какие-то плюсы!