Марк Аврелий Антонин, философ на троне…
Как всякий в меру необразованный человек, я слышал о знаменитом самодержце, касательно знаком с его биографией. Он правил крепкой рукой, дни предназначал трудам, ночи размышлениям. Воевал и большей частью побеждал, строил, терпел, преодолевал, мирился, нередко горевал – семеро из тринадцати его детей умерли в раннем возрасте, – страдал о скончавшейся жене, о которой в Риме говорили, что не счесть гладиаторов и матросов, побывавших в ее спальне. С тоской и ожиданием самого худшего император всматривался в своего старшего сына, наследника престола Коммода. Порой говаривал, что Калигула, Нерон, Домициан – цветочки. Когда Коммод придет к власти, поспеют ягодки…
Все как у людей.
На старости лет мучился от бессонницы, досаждала язва желудка, но, говорят, умер от чумы. Когда хотелось потрапезничать с друзьями, порассуждать о царстве логоса или всемирного разума, о вечном одухотворяющем дыхании, связующем мир; о счастье, которое не может являться целью, но образом жизни – неподъемным тяглом наваливались государственные дела. К тому же друзья чаще всего оставались в Риме, а он по большей части находился на границе, стараясь остановить год от года набиравшие силу нашествия варваров.
Бывало, наткнувшись на корешок, я брал с полки тонкую, широкого формата книгу, вышедшую в серии «Литературные памятники», перелистывал страницы. Для нашего времени звучало необычно – «Размышления»[1].
Написано тёмно, кучей; чтобы вникнуть в смысл, необходимо посидеть, подумать.
Когда?
И много ли толку в размышлениях?
Я наразмышлял уже несколько романов, и ни единого отклика. Словно терпящий кораблекрушение, единственный, оставшийся в живых на борту мореплаватель швыряю бутылки с записками в бушующий океан без всякой надежды быть спасенным или услышанным. Так, вероятно, случается с каждым из нас: порой остаться наедине с собой худшая пытка, какую способен выдумать космос.
В один из таких моментов взял книгу с полки.
Тогда и родилось недоумение – о чем может размышлять римский император, тем более «наедине с собой»? Отчего императору не спится, что ищет он в мудрости греческих старцев? Зачем, на ночь глядя, читает Зенона, Хрисиппа, Эпиктета? Или Диогена Синопского[2]{1}, который из любви к людям не считал зазорным прилюдно помочиться на площади или там же облегчить желудок?
Что привлекало Марка в нравоучениях Сократа и Сенеки? И насколько прав такой разумный и образованный человек, как Эрнест Ренан, когда спустя почти две тысячи лет после смерти Марка с нескрываемой горечью написал следующие строки: «Все мы, сколько нас ни есть, все мы носим в сердце траур по Марку, как если бы он умер только вчера. С ним властвовала философия. Благодаря ему мир хотя бы минуту находился под управлением лучшего и величайшего человека своего времени. Важно, что этот опыт был сделан. Повторится ли он еще раз? Будет ли новейшая философия властвовать в свой черед, как властвовала философия античная? Будет ли у нее свой Марк Аврелий?»
Я усомнился – не слишком ли? Теперь, окончив роман, беру на себя смелость утверждать – это еще слабо сказано! Ренан много не договорил, но и того, что теперь известно об этом удивительном человеке, вполне достаточно, чтобы воспламенить наши сердца.
Хотелось бы добавить, что предлагаемую книгу вряд ли можно назвать жизнеописанием в точном смысле слова – это скорее сколок времени, попытка познакомить читателя не только с «философом на троне», но и с окружавшими его людьми, чьи судьбы протянулись далее 17 марта 180 года – дня, когда скончался Марк Аврелий.
Истинный закон – это правильный разум, согласный с природой, обнимающий всю вселенную, неизменный, вечный… Мы не можем ни противостоять этому закону, ни изменить его. Мы не в силах его уничтожить. Никаким законотворчеством мы не можем освободиться от обязательств, налагаемым им на нас, и нам не нужно искать других его толкователей кроме самих себя…
Тот, кто не подчиняется ему, отрицает самого себя и свою природу.
Цицерон
Если есть тебе дело до самого себя…
Марк Аврелий
Мудрым мы назовем человека, сознающего пределы своей силы, разума и страстей.
Автор
«Так что же – сел, поплыл, приехал, вылезай?..»
Разом осветились полотняные стены, слева от входа вдруг очертилось пропитанное дробным светом ярко-золотистое, с примесью багрянца, пятно.
Марк оторвал взгляд от пергамента, некоторое время с оцепенелым недоумением разглядывал неожиданный источник света, затем словно проснулся и повернул голову в сторону раздвинутого полога императорского шатра.
Наступило утро, за Данувием[3] взошло солнце. Стоял июль, была жара. Духота досаждала даже по ночам, и только близость реки и дубовые рощи, среди которых был разбит военный лагерь, сбивали зной, навевали прохладу.
В летнем лагере, расположенном в нескольких милях от великой реки, неподалеку от истерзанного за четыре года войны города Карнунта, голосисто перекликались петухи, редко взлаивали собаки. Издали доносились команды, отрывистые, иногда пронзительные. С дымком долетел запах варева, от него навернулись слюнки. Приказать, чтобы принесли похлебку на пробу? Как отнесется к подобной дегустации Клавдий Гален, личный врач императора? Впрочем, Марк голода не испытывал. Хвала богам, что больше не досаждал желудок, в последнее время испытывающий его терпение страшными болями.
Он задул свечи. Приказ не тревожить ночью, когда он занимался своими записями, никто не нарушил – значит, пока все спокойно. На этот счет император дал четкие указания – если появится что-нибудь новенькое о варварах, сообщать немедленно, не мешкать. Выходит, можно передохнуть. Если смилостивится Гипнос – поспать.
Император поднялся, крепко, до хруста в локтях потянулся, прошелся по образованной нависавшими полотняными стенами зале, затем направился в отделенную пурпурными занавесями спальню. Глянул на спальника Феодота – будить не стал. Разделся сам, лег на походную кровать, закинул руки за голову, прислушался к мирному, трудолюбивому, приятному для слуха пению птиц, зевнул. Сколько еще продлится тишина?
Пятый год тянулась война, позади уже четыре труднейших кампаний. Нашествие началось в январе 166 года, когда после окончания победоносной Парфянской войны шесть тысяч германцев – лангобардов и убиев переправились по льду через Дунай и вторглись в пределы империи. С той зимы пошло-поехало. Весной на правом берегу Данувия появились сарматы или, как их еще называли, языги. Уже на следующий год случилось неслыханное – маркоманы и квады, около сотни лет соблюдавшие мир с Римом, утверждавшие в Вечном городе своих царей, внезапно перешли Данувий по льду и вторглись в пределы северо-восточных провинций. За ними хлынули наристы, свевы, лакринги, буры, виктуалы, озы, бессы, бастарны, аланы.
