Борис Лондон - Маски №5. Приложение к литературному сборнику

Кто он, этот Уильям Сароян – знаменитый писатель, неугомонный путешественник, человек, умевший создавать мифы из повседневного сюжета человеческой жизни? Писательский труд он считал своим главным уделом, всю жизнь находясь в трудном борении со временем и тайной. Герои Сарояна – это представители рода человеческого в его многоступенчатости: дети у него – Божьи посланцы, а старики, самые неприметные в обществе люди, часто обладают душой, будто умудренной духовным опытом философа или поэта.

Пьеса – это люди, переживающие волнения.

Вначале рассказы Сарояна не печатали, потом он стал достаточно известен. Однажды «Нью-Йорк Таймс» уведомил читателей, что молодой прозаик У. Сароян работает над пьесой. Сароян очень удивился; чтобы спасти репутацию, он написал пьесу за пять дней. Это было в 35-ом. Пьеса называлась «Цирк в подземке», она не была нигде напечатана, и Сароян сам называл ее экспериментальной.

Так, почти случайно, началась его драматургическая деятельность. На основе рассказа 35-го года «Человек, чье сердце в горах» Сароян в 39-ом году написал одноактную пьесу, поставленную театральным коллективом США «Групп тиэтр» под руководством выдающегося деятеля сценического искусства Хэролда Клермена. Театральный критик Брукс Аткинсон писал в «Таймс», что пьесе «В горах мое сердце» свойственны «уитменовские размах и глубина».

В мае 39-го года Сароян за шесть дней написал вторую большую, в пять актов, пьесу «Путь нашей жизни». Спектакль был куплен Даулингом. Режиссером – постановщиком, как и в первой пьесе, остался Роберт Льюис. Не уловив сразу внутренний ритм и стилистику новой пьесы, ее поставили в псевдо – поэтической манере, с абстрактными декорациями и многозначительными интонациями. Но усилиями Эдди Даулинга и самого Уильяма Сарояна постановка была переосмыслена и поставлена вновь во вполне реалистичном духе, где герои пьесы, завсегдатаи американского кабачка (салуна Ника), распивали в кружках настоящее пиво. Для вящей убедительности. За эту пьесу драматург получил Пулитцеровскую премию и премию Нью-Йоркских Критиков. «Постановка „Путь нашей жизни“ в 39-ом году была одной из величайших и серьезных сенсаций, которые когда-либо знавала история американского театра», – отмечает Ян Березницкий в своем послесловии к изданию пьес Сарояна в 1966-ом году. Спустя шестнадцать лет пьеса, вновь поставленная на нью-йоркской сцене, воспринималась, как драматический комментарий ко времени, как «поэтический призыв к человеческому братству».

Уильям Сароян (1908 – 1981) – выдающийся американский писатель и драматург ХХ века. Выходец из семьи армянского иммигранта, он вырос среди бежавших от резни беженцев, и обладал неистребимым жизнелюбием и стойкостью духа. Он создал увлекательные мифы из повседневной жизни человека, и все его вещи – будь то романы, новеллы или пьесы – несут в себе заряд простоты, мудрости и особого обаяния поэтического слова.

«Я когда начинал, был уверен, что поверну ход жизни… Если у меня и было самое большое стремление – так это показать всеобщее братство людей», – так говорил сам писатель о причине, побудившей его писать.

У. Сароян создал совершенно самобытные драматические произведения, и его считают одним из основателей «нового театра». Словно утверждая некую преемственность, он соединил в своем творчестве символический театр начала ХХ века и театр абсурда, окончательно сложившийся к середине ХХ века.

Что не меняется в нашей жизни? Город, тот самый город, в котором ты впервые увидел свет. Это самое неизменное и постоянное на земле, он однообразен, но когда ты растешь, взрослеешь, покидаешь его, хранишь в памяти, снова возвращаешься и опять уезжаешь, город становится нескончаемо новым для тебя. И все же, что он представляет собой? Да почти ничего в нем нет, кроме скуки, обыденности и серости дней, одиночества, утраты того, что никогда и не было твоим. Но почти каждый раз, когда возвращаешься, ты недоумеваешь: что так привязывает тебя к нему? Что же он такое? Обычный, ничем не отличающийся от десятка тысяч других, американский городок, где несколько миллионов людей когда-то родились и где они провели детство и юность, а потом уехали или остались жить в нем?

Всего лишь уголок земли, где два или три десятка людей задержались в какой-то день какого-то года и невзначай остались навсегда, а другие тоже приехали следом и тоже остались, и дали жизнь другим?

Разве есть в нем что-нибудь, кроме двух вокзалов на восточной и западной стороне, да еще улиц и домов с его жителями, оглушенными грохотом приходящих и уходящих поездов?

Что-нибудь, кроме вечного обновления жизни и ожидания прихода зимы?

Разве может он быть больше, чем радость жизни, пробуждающаяся в тебе каждое утро?

Больше, чем надежда, сидя в школе за партой, извлечь из простого урока арифметики, что все это значит и кто все они?

Может ли где-нибудь еще быть место, где улицы так зримо окружают тебя, и ты бродишь по ним наяву, окруженный воспоминаниями?

Неужели в нем есть что-нибудь большее, чем томление бесконечного лета и зимы, и нескончаемого одиночества?

Что-нибудь большее, чем красота в лице маленькой девочки, чем влюбленность и неведение того, что свет ее лица больше не угаснет в твоих снах?

Есть ли у маленького города истинное место в мире, или он существует только в мальчишеской мечте? Может, он порожден его любовью к вещам, неподвластным смерти, к вещам, избегшим ржавчины, пыли и разложения, ко всему, что далеко от обыденной действительности и потому беспредельно.

Или это только мальчишеская догадка, что хотя этот городок – всего лишь место бесплотных попыток неудачников, попыток с надеждой на лучшее, тем не менее, среди видимых и знакомых вещей сокрыта жизнь какого-то племени, которое еще не успело зародиться? И в его источающих печаль улицах, в его унылой структуре прячется вся громада мира, вот-вот готовая воплотиться.

Для детских ноздрей мальчика, далеких от сладкого зловония распада, существует только священный запах красивых и бессмертных вещей. Для его чуткого слуха – только покой невинной тишины, мягкой, нежной, всеобъемлющей.

И вот я опять здесь, в моем родном городе. Прошлой ночью я понял, что большая часть его, куда бы я ни пошел, это ночное небо: чистое, неожиданное и безгранично простое.

Сегодня рано утром я шел по городу, вниз по Вентура-авеню, по улицам, которых я не видел уже двадцать лет. Ничего не изменилось, не считая нескольких новых вывесок и зданий. Какие-то деревья исчезли, выросли новые, другие шире раскинули свои ветви, дома с полуразрушенными балконами обветшали, но еще обитаемы. Такая же тишина, так же, как и двадцать лет назад, разрушаемая приходящими и уходящими поездами. От Вентура-авеню по Туларе-стрит я вышел на железнодорожные пути Санта-Фе, и с севера на юг шел товарный поезд. Когда он исчез из виду, я не мог поверить, что прошли годы, и я понял: человек уходит из этого мира, так и не почувствовав всей его полноты, так и не ощутив цельности ни в своей жизни, ни в самом себе. Той самой цельности, тяготение к которой и было причиной всех его стремлений, когда еще ему было не больше десяти.