Несмотря на то, что я практически всем в жизни обязан своему деду по матери, Георгию Кузьмичу, я его не помню. Я помню его однокомнатную квартиру «за больницей», шкаф с редкими книгами, рабочий стол, всякие приспособления… Помню атмосферу волшебства, которая, как мне казалось в детстве, царила вокруг него, так что к деду я шел каждый раз, как в сказку. Но его самого я не помню совершенно. Странно, неправда ли?
Написал абзац, перечитал и думаю, что это неправильная, обижающая моих родителей правда. По поводу родителей мне можно только позавидовать, и единственное, в чем я могу их обвинить, так это в излишней ко мне любви. Родители сделали все, что могли, чтобы моя жизнь, начиная с рождения, получилась как можно более счастливой, и если им что-то не удалось, то только потому, что они не всемогущи. Они подарили мне беззаботное детство, дали образование, обеспечили всем необходимым, но дед… Он помог мне узнать ту фантастическую грань реальности, о которой я пытаюсь сейчас рассказать.
Георгий Кузьмич был хирургом от бога. В свое время он окончил с отличием гимназию, чем в детстве я настолько сильно гордился, что не сопротивлялся, когда он учил меня держать вилку с ножом и вести себя прилично в старорежимном понимании этого слова. Во время войны он был хирургом в полевом госпитале, затем до пенсии работал в нашей аксайской больнице, тогда еще, о чудо, она считалась одной из лучших в области.
Уйдя на пенсию, он неожиданно для всех занялся переплетом и реставрацией старинных книг. Вскоре к деду начали обращаться коллекционеры со всей страны. Другой бы озолотился, но он работал, что называется, из любви к искусству, и все свободные деньги тратил на совершенствование своего профессионализма.
Книги дед обожал до самозабвения. Его страсть не была страстью читателя или коллекционера, дед обожал книги, как пылкие любовники обожают своих возлюбленных.
Когда пришло время маме выходить на работу после декрета, родители хотели сдать меня в садик, но дед этого не допустил.
– Нечего парню по лагерям детство калечить, – заявил он. – Я сам буду за ним присматривать.
Так дед стал моей нянькой, и миром моего детства стала его квартира и по совместительству рабочий кабинет. К тому времени он уже был известным на всю страну мастером реставрации книг, и работы ему хватало. Он меня приучил бережно обращаться с книгами, и моими игрушками стали раритеты, каждая страница которых была произведением искусства. Думаю, владельцы этих сокровищ поумирали бы от инфарктов, узнай они, что гордости их коллекций на время переквалифицировались в детские игрушки.
– Ты бы его лучше читать научил, – говорила деду мама, но он только отмахивался от нее.
– Читать его любой дурак научит, – отвечал он, – сейчас это не проблема. А вот говорить с книгой, понимать ее…
Ни родители, ни тем более я тогда не понимали, что он имел в виду.
Несмотря на книжное воспитание, я не был «ботаником» или маменькиным сынком. Как все нормальные дети я бегал по улице с рогаткой, играл в футбол, дрался, хулиганил… был, как все. А еще я страшно матерился, но когда я посылал на три буквы взрослых, всегда говорил им «вы», – так меня воспитал дед.
Он же отучил меня материться. Дело было за несколько месяцев до школы.
– Мне в школу скоро, – жаловался я деду, пересказывая опасения матери, – а там материться нельзя. А что если я не смогу?
– Хочешь больше не материться? – спросил меня дед.
– Хочу, – ответил я.
– Никогда-никогда?
– Никогда-никогда.
– Хорошо, я знаю одно средство.
И дед рассказал мне по секрету, что мы должны закопать мои матюки в землю, но так, чтобы никто об этом не знал. А то вдруг кто выкопает?
Так мы и сделали. Наматерили полный кулек матюков, тщательно его завязали, затем зарыли на пустыре. И помогло. Я не матерился до старших классов.
Дед умер скоропостижно, когда я пошел в первый класс. Его инструменты родители продали. Коллекция ушла в девяностые – пришлось продать, чтобы «уладить проблемы». На папу наехали бритоголовые краснопиджачники, и чтобы их отшить, а заодно и наказать, понадобились хорошие деньги. Думали продать и квартиру, но ее удалось отстоять.
И только спустя лет пятнадцать после смерти деда меня настигла его весточка. Я тогда взялся делать ремонт в теперь уже моей квартире и при замене полов обнаружил тайник, где хранилась одна единственная книга. Сначала я решил, что она старинная, но позже понял, что это был труд деда. На мгновение я увидел в воображении, как дед пишет ее гусиным пером, на старой бумаге, макая перо в изготовленные по старинной технологии краски или чернила.
Текст в книге деда был только на первой странице, где он вывел каллиграфическим почерком: «Никогда не верь тем, кто благоговеет перед святынями – эти люди способны на всякую гадость». Остальные пятьсот с чем-то страниц состояли сплошь из орнаментов и узоров, скопированных дедом из тех книг, что он реставрировал.
Я не перенял от деда страсть к старинным книгам. Для меня они так и остались красивыми безделушками, за которые одержимые ими люди отваливают огромные деньги, но книга деда меня заворожила. С упорством параноика я изо дня в день перелистывал ее страницы, вглядываясь в орнаменты, и это рассматривание давало мне такой кайф, который я не мог получить ни от водки, ни от травы, ни от женщин. Наверно, только инстинкт самосохранения заставлял меня продолжать убивать ставшее столь драгоценным время, общаясь с друзьями и с женщинами, хотя женщины снимали сексуальное напряжение, позволяя тем самым еще глубже отдаваться созерцанию книги.
А в день моего тридцатилетия случилось То Самое.
Гости засиделись до двух. Вино, трава, закуски… все было на уровне. Всем было весело, всем было хорошо. Когда же гости ушли, я, словно наркоман за своей дозой, бросился к книге. Но стоило мне дотронуться до нее, как меня пронзила острая боль. В одно мгновение тело перестало быть моим, и я рухнул на пол. Я умирал, и когда умер, тело осталось лежать на полу, а я…
Я стоял на прибрежном песке. Сзади был океан, спереди – лес. На мне не было ни одежды, ни обуви, – там одежда была неуместной. Откуда-то я знал, что я был на острове, и что в лесу меня кто-то ждет. Да, чуть не забыл… была ночь, но это не мешало мне достаточно хорошо видеть. Скорее всего, пейзаж освещался луной, но саму луну я не помню.
Из леса вышел дед. Я сразу же его узнал, несмотря на то, что практически не помнил. Я знал, что он умер, но меня совсем не удивило его появление, наоборот, оно показалось тогда мне более чем уместным.
