– Май! – крикнула женщина в темноту двора.
Там на детской площадке визгливо скрипели качели, нарушая хмурый осенний, пронзительно холодный вечер. Мальчик, откликнувшись на крик, соскочил с качелей и нехотя побрёл к матери. Он был густо, почти под самый нос, укутан в шерстяной шарф, на глаза наезжала шапка, тёмно-синяя куртка, которая была по-жалостливому мала, врезалась тугими резинками манжет в голые выглядывающие запястья. Он шёл, опустив голову, медленными, маленькими шагами. Мать раздражённо схватила за ладошку подошедшего сына и с таким же недовольством, дёргая его руку, повела в сторону дома.
Дома на плите, над синим горящим пламенем, стояла большая кастрюля. Она гармонично булькала, распространяя запах варёной картошки и кислой капусты. Мать ходила по маленькой, сопрелой от варки супа кухне в заляпанном фартуке, с кое-как подколотыми, выкрашенными хной волосами. На худых ногах топорщились свалявшиеся шерстяные носки, в руках она держала алюминиевую столовую ложку, которой проверяла суп на солёность и готовность. Мальчик сидел на табурете и молча наблюдал за привычной и обыденной атмосферой кухни, освещённой приглушённым светом мутного, пыльного абажура.
– Нет, с этим мальчишкой никаких нервов не хватит! – разговаривала женщина сама с собой специально громко, чтобы детские уши чётко улавливали каждое брошенное со злости слово. – Одни расстройства с первого дня появления на свет. Нет, ну надо же выдумал!.. Запиши его в музыкальную школу! Хе, черт собачий! – Она резко повернулась к сыну.
Май задумчиво сосал кончик отросшего чёрного волоса.
– А ну, перестань! – крикнула мать, ударив ложкой по его руке.
Сын поднял голову, от боли дёрнулась губа, но он не выдал своей обиды, молча спрыгнул с табурета и, провожаемый взглядом родительницы, ушёл в темноту длинного коридора.
Открылась входная дверь, впуская внутрь холодный, свежий воздух приближающейся зимы.
– Мам! – крикнула с порога девушка, бросая дамскую сумку на маленький стульчик, теснившийся у входа.
– Ай?
– Ты чем тут развонялась?
– Да чем… жратвой. Была бы воля – не воняла б. По гулянкам бы ходила, как ты.
– Слушай, хватит, а? – устало буркнула дочь, стягивая чёрные сморщенные сапоги. – С Володькой гуляла.
– Чем занимались?
– Да гуляли, сказала же!
– Ищи себе богатого! Зачем тебе этот подкидыш, а то будешь, как я, в нищете прозябать, да вас, – последнее слово она выделила голосом особенно громко, – отпрысков, тащить на себе.
– Отпрыск у нас тут один, мам.
– Угу, – кивнула та.
– Опять небось двоек нахватал? – спросила сестра, сунув рыжеволосую голову в материну комнату, где на диване с книжкой сидел Май.
– Пятёрки, – тихо, словно бы для себя, произнёс брат, не отрывая глаз от страницы.
В первые годы учёбы никто из семьи даже не интересовался его успехами. А учился он хорошо. Учителя хвалили смышлёного паренька, ставили в пример. Из-за чего мальчишки-одноклассники его невзлюбили. Май был для них выскочка, зубрила – «лохматый придурок», как его обзывали за глаза. Они пока не смели сказать это в лицо, потому что не знали его. Май был от всех закрыт на все замки и засовы, застёгнут на все пуговицы. Но это пока. Пока они не подросли, пока не взыграла кровь, перемешанная с щедрой порцией юношеских гормонов. Пока не воспалились первые прыщи на лице и острые словечки на языке.
И в эти «пока» классный руководитель хвалила Мая за усидчивость, память, внимание к мелочам. Но за его способностями она видела нечто, что её настораживало, временами пугало. С одной стороны, Май казался застенчивым, тихим, спокойным, управляемым учеником. Словно бы ничего не зная о себе, он не гордился успехами, не гонялся за высокими оценками. С другой – в нём жил великий фантазёр, иногда прорывающийся внутренней изнанкой его натуры. Или это было его истинное лицо? И в семь, и в восемь, и в девять лет, и даже в десять. И эти фантазии были для него реальны. Он в них свято верил, он за ними шёл.
– Май, ну сколько раз мне ещё просить тебя пересесть за первую парту? Почему я постоянно вижу тебя на задних рядах? – однажды спросила учительница, щуря свои напряжённые от близорукости глаза.
