Озеро, примёрзшее к ступням
Армейские сапоги примерзали к ногам молодого постового солдата от пятидесятиградусного холода. Закутанный в несколько одёжек паренёк напоминал пушистого барана, на котором копился уже не первый сантиметр снега. Он зачарованно смотрел на блестящее огромное зеркало, уходящее в горизонт. Из-за деревьев эта, как казалось ему, бездонная чаша воды с лунным диском напоминала о тёплом чёрном море в разгар купального сезона. Как ему могли вспоминаться курорты, когда он служил в Сибири в разгар зимы, остаётся загадкой. Впрочем, дальнейшие события, происходящие с ним, вполне могут сойти за сказочный отпуск в сердце Земли – на Байкале.
Звуки металла, вытаскиваемого из бумажных пакетов. Треск бинтов, кашель, стоны, смех, иногда шелест тасования карт и противное причмокивание ефрейтора Гузнова перед курением махорки.
– У-уф… – тело солдата лежало на белой кушетке в госпитале секретной части. Синие губы призывника дрожали, он тёр руками свои плечи, хотя это не грело его ледяные конечности. Солдата уже напоили горячим супом, положили рядом с печкой и пытались отогреть, но обессилевший оставался холодным.
– Беда с вашими ногами, товарищ Суворов, – халат, внутри которого был человек, похлопал по зелёной рубашке солдата, – я б даже сказал: «Бедища»! Резать надо…
– Как это? Резать?! – камуфляжный костюм дёрнулся и сел на кушетку, – Не надо резать! Сами себя пилите, а ноги мои не дам! – но вернувшись к обморожению, костюм снова сковался в лёд и упал лежать.
– Как это не дадите? У вас ж гангрена! – с постоянным «гэ-канием» возмущались усы человека в халате, – Мы вам только до щиколотки!
– Хоть убейте, не дам! – продолжил дрожать солдат.
– Да вы сами умрёте… – плюнул халат и понёс человека внутри себя к другой кушетке.
Солдат-баран, солдат-Суворов, призывник. Он был славным малым. Был Суворов, были ноги загорелые и атлетические, а теперь чёрные и страшно на них смотреть. Отморозил их на посту. Точней на двух постах, две смены. Никто вставать не хотел в пятьдесят градусов мороза, а Суворов встал. Суровый Суворов ещё у товарища пост принял за пачку папирос. Точнее, это для товарища он за папиросы встал втихую, а ведь Суворов за Байкал встал. Любил солдат смотреть на озеро, но ни разу к нему не подошёл. Только так, за деревья поглядывает, видит ночью, что блестит, а днём, что сияет. А выйти за пределы части, значит, Родину предать, точнее, быть расстрелянным или что-то похуже, а уж, что смерти хуже – это подумать нужно.
Глядел он только на своё озеро, на свой океан. Смотрел долго и пристально, как бы враг из Байкала не выпрыгнул. Да вот и насмотрелся так, что ноги отморозил до второй, али третьей степени – это уж только врачам известно. Боль он почувствовал где-то уже на первой, но терпел, до того было ему хорошо любоваться! Как-то в этот раз ему особенно понравилось озеро, аж так, что он бы и женился на нём, будь оно девушкой. Ну и, как водится, с девушками, любовался он им, ахал, охал, вдохал и сдыхнул, верней, издыхнул. Упал как сосулька и не движется. Так в госпиталь и попал. Сидит сейчас, чуть не плачет, бедняжка.
– Вщ-щ, – свист для Суворова, – Илья! Курить будешь? – противное почмокивание для всего госпиталя.
– Никак нет, товарищ Гузнов, – кто-то в комнате прыснул в руку, – не больно хочется дни последние с привкусом твоего табака доживать. То ли дело дедовский турецкий! – мечтательно нюхнул нос, и все носы в госпитале тоже стали нюхать воображаемый турецкий табак.
– Дедовский ему подавай! Привередничает ещё… – обиженно чмокнул Гузнов, – а ты наконец помирать собрался?
– Не слышал что ли, глухопердя? «Гангрена» у меня, – произнёс солдат с «гэ-канием» белого халата.
– Тю-ю! Да это ж не смертельно вовсе! – ехидно чмокнул рот, затянул горький дым и выпустил через нос едкую тучку, – Вот у моей тётки, живёт тут в Иркутске, тоже эта «гиена» была. Она к озеру пошла, села на камешек, ноги в воду опустила и давай ими мотать туда-сюда! Так мотала она сильно, что всю грязь геенную с ног вытряхнула в воду. И живёт уже пятый десяток, и ноги у неё с тех пор белые-белые!
– Врёшь, собака! – крикнул кто-то особо любопытный с большими ушами.
– Не вру я! – а губы скривились в улыбку, да не в добрую, а во вредную, – попробуй, Илья. Авось пройдёт! – а голова скосилась, глаза сузились, ноздри с дымом расширились.
– Сказочник ты, конечно, товарищ Гузнов, – махнул сурово рукой Суворов и прикрыл глаза. Полежал чуток, помолчал, а потом открыл рот, – А вот если и пойти к озеру, то как? Солдата здорового не отпустят, не то что больного, да ещё неходячего.
– А ты костыли возьми, – показал палец в угол, – проскачи на них к забору, а там ямку вырой и проползи. А дальше склон крутой, ты прижми коленки к лицу и покатись вниз. Так и докатишься до воды! – едко чмокнули губы и занялись табаком. Пришёл врач, и рот ефрейтора с тех пор открывался только затем, чтобы проглотить пилюли и почмокать.
– Смешной ты, товарищ Гузнов, – пробурчал Суворов и крепко уснул посреди дня, ведь перед тем отстоял два поста, отморозил ноги и ещё надышался чужим плохим табаком.
Проснулся солдат только глухой ночью. «А почему бы не попробовать? Всё равно помирать, а мне только год ещё побыть тут и всё! Зря я два года служил, что ли? А коли помру в дороге, или расстреляют – всё равно лучше гангрены этой треклятой, тьфу!» – подумал Суворов, упал с кушетки и пополз на руках до угла. Взял костыли, смог как-то на них встать и, имея опыт хождения на них, пошёл вон из госпиталя в том, в чём в нём валялся (рубашке, да штанах парусинных).
Отслужив два года, наш солдат знал темные, не патрулируемые улочки в части, а потому ему удалось добраться до забора незамеченным. Может кто-то и караулил дорожки, по которым ковылял Суворов, но по какой-то счастливой случайности дозорный либо уснул, либо отошёл куда-то. Так и добрался тихонечко солдатик до забора и начал копать руками под проволокой снег и замёрзшую землю. Копал он где-то минут десять или полчаса, постанывал бедный от боли, но кусал губы свои, потому как стонать можно только в госпитале, а на улице – служи (так и дослужился до обморожения)!
И вот докопал он, нырнул под забор и выбрался в вольную Сибирь со своей закрытой части. Вспомнил он совет вредного Гузнова: делать нечего, катиться надо.
Взял костыли, прижал ноги к лицу, а костылями и руками закрылся спереди и покатился по склону. Одно дерево мимо, другое, чуть на кустарник не попал, но мимо прокатился, камни все мимо него растелились, а деревья рядом выстроились. Животные смотрят на катящийся шар, пасти открывают, удивляются. А Суворов катится, иногда мычит, но не орёт, пусть и бьётся больно о землю сибирскую. Но вот склон кончился. Суворов-шар остановился.
