Медосбор
Создать мир, в котором смогут жить многие -достаточно легко.
Создать мир, в котором смогут жить лишь некоторые- значительно тяжелее.
Создать мир, в котором смогут жить все – почти невозможно.
Но как создать мир, в котором не сможет жить никто?
(Похмелье Фареха, Ох первый)
День 1
Вир почёсывает шею, ему невдомёк, что головы у него уже нет: здесь быстро казнят, так быстро, что казнённый замечает, что он мёртв, только при утреннем бритье. Вир весьма неопрятен и бреется редко, кроме того, он не очень высокого мнения о своей внешности и потому вообще избегает зеркал. Он обезглавлен уже несколько недель, но не знает об этом, да и как он может что-либо знать, если его отрубленная голова посажена на кол и выставлена на всеобщее обозрение на Площади Черепов.
Голова знает о том, что её обестелили, и это её несказанно удручает. Впрочем, на Площади Черепов не так уж и плохо, всегда есть с кем поболтать, можно пререкаться с зеваками, поклянчить папироску у стражника, а можно истреблять плевками назойливых мух.
Ещё перед казнью наш Вир полюбил одну балерину, ещё до казни одна балерина полюбила Вира. Обоих казнили. Опекун Площади Черепов, человек, обладающий мрачным чувством юмора и добрым сердцем, поставил их головы рядом, но затылок к затылку. Они могут разговаривать, но не видят друг друга. Голова балерины говорит, что ужасно скучает по своим красивым длинным ногам. Голова Вира мечтает о том, чтобы потянуться всем телом так, чтобы захрустели суставы.
Но, впрочем, на головах нам особо незачем останавливаться. Мы же знаем, что человек – это, в первую очередь, не голова, вовсе даже не голова, хотя и есть у этой части столь ценимые всеми органы чувств, такие как зрение, обоняние, слух, и что-то еще, о чем никак не вспомнить, поскольку, как уже утверждалось выше, не суть важно, есть ли у тебя голова на плечах или нет. Hамного важнее, как представляется нам, есть ли плечи под головой, переходят ли эти плечи в предплечья и далее в кисти рук, по пять пальцев на каждой, и каждый, особенно его последняя фаланга, имеет восхитительную способность ощущать. Именно поэтому тело не хочет знать об отсутствии головы, поскольку никогда голова не являлась авторитетом для селезенки и мочевого пузыря, чтобы там не утверждали всезнайки всевозможных академий наук. И потому, с вашего позволения, мы оставим в покое беспокойные, полные напрасного сожаления о том, что никогда им не принадлежало, головы на Площади Черепов. Оставим и добросердечного опекуна, интуитивно сделавшего единственно правильный выбор направления их взглядов, и не будем останавливаться на том, почему он обратил взор балерины на запад, а взор нашего героя, соответственно, оставил обращенным к востоку, где, как известно, ночь наступает в тот момент, когда на западе еще вовсю бушует стыдливый румянец увядающего дня. Оставим все это. Если вы не против, мы бы вернулись в тот день, который последовал за этой казнью, за этим преступлением (или возмездием – об этом не нам судить), а точнее, в начало вечера того дня, в тот момент, когда прозвучал звонок, и холл Королевского Театра вмиг опустел. В тот момент, когда снова прозвучал звонок, и зал глухо зашумел, передавая по рядам новость, которая, как ее не удерживали в кулуарах, выскользнула и поползла песчаной змеей от галерки к партеру так, что в тот момент, когда звонок вновь возвестил дребезжанием о своем артрите, весь зал превратился в застывшие немигающие глаза этой змеи, и лишь на галерке еще отдавались слабые движения ее хвоста. Вот именно в этот момент нам бы хотелось вернуться с вами, чтобы еще раз увидеть, как легко она выскользнула из-за кулис, и зал замолчал, обласканный ее плавными безошибочными движениями, и уже не замечал он, этот многочисленный зал, вобравший в себя все многообразие человеческого уродства и человеческой красоты, ослепительный блеск бриллиантов и непритязательных солнечных зайчиков дешевой бижутерии, запахи дорогой розовой воды и лавандового масла, и иные запахи, о некоторых из которых не стоит говорить в хорошем обществе. Уже и не замечал он, говорим мы, этого разнообразия, не замечал бурчащего соседского живота, о чем в иное время не преминул бы заметить своей верной подруге жизни, сидящей рядом со скорбно поджатыми губами и не обращающей внимания на новое колье леди N, хотя всем было известно, что подарил его ей вовсе не муж, и этого хватило бы на добрый час торопливого шепота со своей невесткой, рдеющей при каждой непристойной подробности (в основном по причине того, что уже добрых полгода она принимала подобные подношения от своего свекра).
Это был ee триумф. И если бы голова ее была на месте, то, скорее всего, она бы не выдержала, и расплакалась от счастья, когда ошалевший зал в восьмой раз вызывал ее на бис – и она выплывала, сделав четыре плавных шага, из которых последний был почти вполовину короче предыдущих, останавливалась ровно у края сцены и раскланивалась, в очередной раз демонстрируя залу слой бинта с бурыми пятнами, и посылала воздушные поцелуи из ниоткуда в никуда.
Высоко, под самым куполом Театра, изуродованным золотистой лепниной, в приватной одноместной ложе внимал овациям Александр. Он разглядывал сцену и зал в вычурный бинокль из кости фразийского слона. Рядом с Александром стоял его безымянный слуга, держа на подносе открытую бутылку Королевского Шипучего и изящный бокал лилового стекла. Но если бы кто-нибудь из зрителей посмотрел сейчас вверх, то увидел бы, что ложа пуста. Нет, Александр не принадлежал к миру теней, он не был Призраком Оперы, просто его замечали только тогда, когда он сам этого желал.
Александр появился в Королевстве в незапамятные времена. Некоторые утверждали, что он всегда жил здесь, однако большинство жителей Королевства связывало появление Александра в столице с упадком династии Цитадели, деспотичной и жестокой, уходящей корнями к древним правителям фразийских земель. Последний король династии Цитадели, имени которого уже никто не помнит, был завзятым охотником. Однажды на охоте во время ночёвки в полевой шатёр короля пробралась мохнатая самка болотного паука. Может её привлекло тепло человеческого тела, а может – безмятежность человеческого сна, только одно известно наверняка – паучиха ужалила короля в затылок. На крик сбежалась стража, паучиха была благополучно растоптана, однако с тех пор с королём стали происходить странные вещи. Он то засыпал на несколько недель беспробудным сном, то вырезал напрочь весь свой гарем, а то вдруг начинал говорить на страшном, никому непонятном языке, полном гортанных звуков, или, обнажённый, с мечом выходил на улицы города и бросался на всех, кто оказывался поблизости. Придворные заметили, что после той фатальной ночи во дворце кишмя кишели пауки. Откуда они взялись, никто не знал. И все это время король становился всё более чужим, в нём появилось что-то такое, паучье, запредельное и хищное, отчего никто не мог выдержать долго его присутствия: подкашивались ноги, и темнело в глазах. Вдобавок, король не мог теперь спокойно надеть корону – каждый раз, когда он пытался это сделать, его голову пронзала чудовищная боль, которая проходила без следа, как только корона снималась. Королевские указы отныне представляли собой странные поэмы, состоящие из ничего не значащих вязких мрачных слогов; читая их, глашатаи на площади нередко теряли сознание, а люди, которые слушали эти указы, не помнили ничего из того, что творилось на площади, только находили потом на своём теле непонятного происхождения засосы и ранки. Лучшие лекари, призываемые ко двору, беспомощно разводили руками; говорилось о каких-то проклятиях и сглазах, о необратимости действия яда болотного паука, говорилось и о том, что в степях, где охотился король, отродясь не водились болотные пауки; вспоминалось, что уже не первый правитель из династии Цитадели был укушен пауком. Много ещё чего говорилось, но помочь королю и Королевству, переживающему кризис, никто не мог. Северные земли стали подвергаться атакам кочевников и фактически находились уже в их власти, торговля с другими странами приостановилась, так как купцы предпочитали объезжать Королевство, кризис разворачивался всё шире и шире, – в воздухе царила атмосфера безысходности и страха.
