Скалит зубы мёртвый Володенька, Мутя сидит и дрожит у гроба, Муте нехорошо. Гости все спят, скоро вставать начнут, и вся семья с ними:
– Ляпюша с заплаканными глазами, Зенечка с вечнозелеными глазами, Волюбенька с глазами, полными злой отваги человека потерявшего всё. Ей-то Володенька-поди не будет зубы скалить. Мутя ведь любит Волюбеньку, но Волюбенька не любит Мутю. Она любит Володеньку, а Володенька умер.
Умер – это такая игра, такая дурная игра– думает Мутя и подмигивает Володеньке. Тот не отвечает – игра есть игра.
Когда Володеньку хоронят, музыканты играют страшную музыку, похожую на мелодию из индийского фильма, только замедленную и вкрадчивую. А-хха-хаах – говорит труба. Мутя на всякий случай скрещивает пальцы. Барабан ещё страшнее. Как в цирке, бум, бум, бум.И все вокруг моргают в такт этому бум-бум, подносят платочки к носу и всхлипывают – бум, бум, бум. А-ххрххрхааа! – говорит труба. И двое могильщиков в розовых маечках закапывают Володеньку – в ритм барабанному бумбуму , размеренно – с с ы п , с с у п , д з ы н ь к!, ссып, ссуп, дзыньк! Муте не нравится барабан. Он всем навязывает свое бумбум. И говорит:
– Бум-бум. Я считаю твои секунды. Бум-бум. Я учу тебя считать свои секунды, слушай, бум-и-бум, улови, раз-и-два, вот, живи в этом ритме, улови ритм и умри в ритм! Бум-бум! Мутя показывает барабану фигу в кармане, чтобы никто не увидел. Барабан замолк, но все уже прониклись бумбумом, вот и священник читает молитву над зарытой могилой – бу-бу-бу, бум-бум-бум. И все идут медленно в автобус и Волюбеньке дают нюхать пузырьки – всё ритмично, медленно, чинно. Мутя думает,что даже если кто-то потом собьётся с бумбума , то ему на следующих чьих-нибудь похоронах барабан напомнит.
Дома уже накрыт стол, все красноглазые, едят селедку – даже вилки подносят ко рту в ритм неслышному барабану, который отмеряет и навязывает – б у м и б у м и бум. Муте плохо сидеть за столом. Она чувствует,как бумбум захватывает и её, вот она жует салат – медленно, бум-бум челюстями, вот она плачет, вспоминая, как Володенька водил её в зоопарк – бум-бум падаютслёзы. Нет, думает Мутя, я не могу так. Я не могу бум-бум. Минуя кого-то серого, сидящего у двери из комнаты с бутылкой в руке, Мутя тихонечко выходит в прихожую, в которой столпились незнакомые туфли и ботинки. Она вытаскивает из шкафа старое ляпюшино боа (Ляпюша его называет мизаншарф), обматывает вокруг шеи и, улыбаясь до ушей, начинает выбивать на паркете неистовейшую чечетку.
Очкоглазый доктор Совелийпетрович , когда пишет в своём блокнотике, похож на курочку, которая раскапывает зёрнышки в огороде. Тоненькой ручечкой он шарит по страничкам блокнота.
А потом вдруг улыбается – нашёл зёрнышко.
“Ко-ко-ко-ко-ко-ко”-,кудахчет за него Мутя.
Когда доктор Совелийпетрович не пишет в блокнотике, он похож на сову. Он смотрит на Мутю обиженно, наверное, ему “ко-ко-ко” не понравилось. Моргают большущие глаза за линзами. Смотрит, будто впервые увидел.
И говорит.
– Иди, Мутя, в игровую комнату, в шашки с Артурчиком поиграешь, иди, цыплёночек.
Мутя горестно вздыхает и нехотя плетётся в игровую комнату. Вот же доктор! Её выгоняет, а сам, небось, хочет своё зернышко тайно склевать, чтобы никто не ви-дел.
С Артурчиком в шашки играть скучно. Он всегда выигрывает. Ну, это неудивительно, он-то гордый цыфал , у него голова – как три мутины головы или как две Совелияпетровича. С такой головой любой дурак выиграет.
А Муте шашечек жалко, они ведь мёртвенькие потом, бедненькие, когда их собьют.
И в этот раз Мутя проигрывает Артурчику. Тот, довольный, засыпает.
А Мутя сидит над шашечками, как Волюбенька над володенькими рубашками и фотографиями. Мутю гложет непонятное. Цап – откусывает, а потом – мням-мням-мням – и проглатывает. И так становится ей грустно от того что непонятное её гложет – с аппетитом и без хлеба, что плакать охота. Но плакать Мутя не может, вдруг гордый цыфал Артурчик проснётся и будет смеяться тогда и щипаться.
Урчит непонятное в голове. Мутя сдерживается. Капнуло из носа чёрным. Кап-кап. Ещё капнуло. Мутя утирает нос рукавом. И думает.
– Вот я всегда проигрываю Артурчику. Но ведь когда он сбивает мои шашечки, они же не исчезают. Они – вон, ле-жат себе рядом с доской. Живые лежат, а мёртвыми это мы их называем с Артурчиком. И когда в них никто не играет, они всё равно живые – в шкафчике с настольными играми. У-ху-ху!
Мутя улыбается, прямо как Совелийпетрович , когда оннаходит зёрнышко у себя в блокноте. Непонятное больше не гложет, не урчит. Так, мурлыкает. Мутя думает, чтоей надо сказать что-то важное Волюбеньке, но потом ейв голову приходит другая идея. Она толкает под бок гордого цыфала Артурчика и звонко восклицает:
– А давай-ка ещё сыграем!
И в первый раз Муте становится не страшно и совсем не грустно проиграть.
Совсем-совсем.
И сонное облако опускается на голову и Мутя клюет носом и пускает слюни. Сейчас пол-день, время дня, когда можно лежать прямо на полу в зале и никто за это ничего не сделает. Потому что у Мути не все дома. Волюбенька ушла на работу, смешивать порошки в мензурках, а потом разглядывать эту красотищу в микроскоп. Зенечка каквсегда ушёл искать деньги, а Ляпюша ушла сидеть с такими же клюкастыми как и она сама Старыми Ушками .
И вот вроде во сне, а может и на самом деле встал на ковре возле окна калейдоскопистый человек с крылышками (таких ещё называют ангел или Гюрмес).
И говорит.
– Мутя, хочешь больше никогда не болеть?
– Конечно!
– Мутя, хочешь, чтобы Ляпюша больше не замахивалась на тебя клюкой, когда ты крадёшь горячие крендельцы из духовки?
– Да-а-а!
– Мутя, хочешь, чтобы Артурчик не щипался?
– Ага!!
– Тогда пойдём со мной, милое дитя.
– А это навсегда?
– О, да, Мутя!
– И даже на стотысячсят миллионов лет?
– И даже навсегдее, Мутя. Пойдём прямо сейчас, я пришёл за тобой.
И протягивает руку.
Мутя морщится недовольно, не подает калейдоскопистому руку, Ду-у-умает. Даже двумя пальцами в одну ноздрю залезла – так сильно думает. Подумала.
И говорит.
– Если Артурчик не будет щипаться, мне будет скучно и ему тоже, разве тогда нам захочется с ним бегать по парку или пить дождь или какать на муравьиную кучу? Лучше пусть он щипается. А если Ляпюша не будет замахиваться на меня клюкой, она будет всё время сидеть на табуретке и быстро станет стеной или камушком. Лучше пусть она замахивается. Если я больше не буду болеть, разве я смогу тогда тебя увидеть? Лучше пусть я буду болеть. Мутя смотрит как калейдоскопистый вдруг становится шторой с попугаями, которую развевает лёгкий ветерок.
Мутя улыбается.
И говорит.