Как часто мы смотрим в прошлое? Считая его тяжёлым грузом или лёгким чемоданом воспоминаний? Для чего оно вообще нужно? Когда всё перемотано, как старая кассета, или сломано, как свежая ветка по лету.
Хочется, сидя на стоге сена после летней грозы, вдыхать запах озона, смотря на седые распущенные волосы туч.
Или, считая себя уже достаточно взрослым, закурить первую в жизни сигарету, а затем на выпускном вечере пьяно застёгивать брюки, оставив её отсыпаться на расстеленном пиджаке, и босиком по пляжу спуститься к спокойной речке, чтобы, слегка прикоснувшись рукой к чистой и прозрачной глади, молча встретить момент рассвета. И попрощаться с теми лицами, которые видел все десять лет. Каждый пойдёт своей дорогой, неся собственный багаж, который с годами превратится в безвозвратное прошлое.
Прошлое, как мотылёк на ночник, летит к нашим душам. Оно никак не связано с повседневной рутиной, с одинаковыми буднями и весёлыми выходными. Сначала ты помнишь всё досконально, затем, спустя годы, тебе уже кажется, что помнишь, а когда достигаешь старости, ты ощущаешь и видишь только контуры чёрно-белых картинок.
Бывает и так, что прошлое преследует до конца дней, ты хочешь стереть его из памяти, сжечь в огне забвения, но оно только явственнее напоминает о себе, как будто всё было вчера.
Быть счастливым и помнить всё или быть несчастным, не вспомнив и доли того, что было? Это добровольный выбор каждого человека, это личный рассказ, написанный чьей-то рукой на небесах.
Детство проплывает, подобно облакам над летними полями. Оно даёт нам ощутить вкус парного молока, тёплого хлеба и жареной картошки на старой чугунной сковороде.
Мы иногда торопим время, не понимая, что оно и так бежит, обгоняя нас с быстротой летнего ветра. Мы безответственно веселы и беззаботны.
Ценим ли эти моменты? Конечно, нет. Только когда уже всё позади, мы начинаем прокручивать старенький калейдоскоп, стараясь сложить нужный рисунок из битых стёкол своих воспоминаний. Мы крутим его снова и снова, пытаясь как можно ближе поднести к солнечному свету.
Мой город стоял как-то неправильно. Там, куда я приезжал с девяносто третьего года к бабушке на каникулы. Каждое лето был то подъём в горку, то спуск под горку. Другого варианта у тебя не оставалось.
В частном секторе в рядок, словно мозаика, стояли деревенские домики из дерева и кирпича. Напротив располагались две трамвайные линии. По ним, разогнавшись из последних сил, ползли вверх трамваи.
Водители так давили педаль тяги, что, казалось, проломят пол. Или, наоборот, выпучив глаза, неслись под крутой бугор, стуча о стыки рельсов тяжёлыми колёсами на весь сектор и стараясь притормозить хоть на какой-нибудь ближайшей остановке.
Рядом с трамваями ситуация была не лучше. Там располагалась дорога с двухсторонним движением. Особенно было интересно наблюдать за теми, кто взбирался на вершину на мопедах.
Помню, как пытался преодолеть такую круть молодой парень на стареньких «Карпатах».
Мопед трясло, он дёргался и завывал. А из выхлопухи летел плотный хвост гари. Но «шумахер» не сдавался и, выкрутив газ чуть ли не на все сто восемьдесят градусов, упорно, два километра в час, шёл к своей цели.
Всё заканчивалось как всегда: мопед глох на полпути, и герой дня, матерясь и плюясь, как кликуша, во все стороны, поднимался далее на своих двоих, волоча за собой «железного зверя».
В то время главным достоянием у всех были огороды и дачи.
Вместо сотовых была старенькая металлическая телефонная будка через дорогу. Не было социальных сетей. Никто не выкладывал повально тупые фото в одинаковых свитерах у камина, не писал скопированных поздравлений в ватсап, не фотографировал гладиолусы в сторис. В тик-токе не корчил рожи и не порхал с попугаями по комнатам.
Мы потихоньку узнавали мир в его суровых реалиях.
Нам были уже известны такие чудо-игры, как сифа, прятки, карты, банки и футбол.
Мы уже знали, что можно получить хороших пиздюлей от гопоты, если случайно забредёшь в чужой район. И знали, как украсть пару сигарет L&M или «Ява» из пачки у дядьки или отца. А затем, полузатягиваясь и кашляя, сидеть в кустах и получать адреналин.
В один из дней беззаботного лета я вышел из дома прогуляться, громыхнув за собой железной калиткой.
Было мне девять лет. Меня ожидал крутой спуск с плохо уложенным асфальтом, густо усеянный по обочинам крапивой и репейником.
Я подобрал толстую палку, которая была обгрызена, вероятно, очень злой собакой, и начал спускаться вниз, размахивая палкой как саблей, сражаясь с лопухами и крапивой; те, в свою очередь, поверженные моими ударами, ложились на дорогу, заставляя меня чувствовать себя победителем.
Пройдя метров двадцать, я увидел парня. Он был небольшого росточка, в смешных красных шортах и в рубашке с клоунами. Он старательно пинал мяч о свой забор, безумно беся собаку во дворе. Та заходилась громким лаем. Но парню, как я понял, было похер.
Я был одет не менее нелепо, чем он. На мне были фиолетовые штаны из вельвета, присланные бабушке из Германии, вероятно, очень добрыми друзьями и, наверное, снятые с мёртвого немца, и полосатая разноцветная футболка.
– Привет! Меня зовут Дэн.
Парень, перестав пинать мяч и дав собаке немного передохнуть, оглядел меня с ног до головы. И улыбнулся.
– Привет, – ответил он. – Меня тоже зовут Дэн.
Был он помладше меня.
– Ты откуда, Дэн?
– Я отсюда. А ты откуда, Дэн?
– А я из Москвы. К бабушке на каникулы приехал.
– Давай попинаем мяч?
– Давай.
И мы начали долбить, уже вдвоём, о Дэнов забор. А собака, почуяв вызов, с новой энергией заметалась по двору, залаяла, дико хрипя. Так продолжалось, пока с огорода не прибежала его бабушка и не отругала нас.
Поняв, что у нас общие взгляды на жизнь, Дэн предложил мне:
– Слушай, у меня там под яблонями почему-то передохли все воробьи. Ты не знаешь?
– Действительно, очень странно, – согласился я. – Понятия не имею.
– Давай, может, их похороним?
Такая идея пришлась мне по душе.
– Давай.
– Ба-а-а! – крикнул он через калитку. – Убери собаку, а то покусает. Мы с Дэном похороним воробьёв.
– Каких ещё воробьёв? – услышали мы голос бабушки Дэна.
– Да тех, что передохли.
– Ладно, только не дразните собаку! – ответила нам бабушка.
И мы прошмыгнули во двор.
До последнего момента мне казалось, что Дэн пошутил.
Вдоль забора был яблоневый сад. Дальше тянулось наше рабство – бескрайний огород, засеянный картохой. Кстати, у моей бабушки был точно такой же участок.
Под яблонями, где летала мирно тля и чувствовался аромат костров с соседних участков, лежали мёртвые воробьи. Их было очень много. Видел я эту аномалию за всю свою жизнь первый и последний раз.
